Московские Сторожевые - Лариса Романовская

— Мирские или наши?

— Да какие хочешь. Интересно же, что запомнилось…

— Ой, это когда было-то? Еще при Павле? Вроде бы живого арапчонка, дай-ка вспомнить… — это Зина, она у нас самая старшая.

— Евнуха или как?

— Ну как тебе, ma cherie, сказать…

— А мне вот на какие-то тридцать пять, это как раз в семнадцатом году было, Мулечка, идиот, подарил колье, а нам же камни нельзя, я так плакала, так плакала… — возникла Дора. — Хорошо еще, его большевики реквизировали.

— Девушки, — кашлянул от стола Матвей, — оторвитесь вы от цацек… Папирос ни у кого нету?

— Как это нету? У Евдокии есть.

— Ну и где та Евдокия? — нахмурился Петро.

Голоса за стеной звучали совсем тихо.

— Дора, — предложил Матвей, — а пускай твоя кошавка за сигаретами слетает, а? А то без трех двенадцать уже, выходить не хочется.

Цирля головой вертеть перестала, прикрыла глаза презрительно. Зато Дора в кресле чуть ли не зашипела. Будь у нее хвост — она бы его сейчас трубой задрала. Где, мол, это видано, чтобы крылатки шут знает за какой дрянью летали, да еще по такой погоде?!

Матвей уже сам был не рад, что спросил. У нас же, в принципе, ничего зазорного нет в том, чтобы тварюшку на посылки отправить. Испокон веку крылатые кошки почту приносили или, там, что поважнее. Варенька, племянница Тимки-Кота, говорила, что в первую севастопольскую у них на бастионе крылатка за сестричку милосердия работала — лекарства доставляла. Но про это опять же в учебниках есть. А вот про то, как кошавки иногда за мелкими покупками летают, Дорке лучше не рассказывать. Она у нас о правах тварюшек очень беспокоится.

— Дор, все, не кипеши. Сейчас хлопчика пошлем, — решил Петро, подманивая к себе Гуньку. — Давай, малой, одна нога сюда, другая… «Беломор» или «Приму», сдачу себе оставишь… — Он всучил Гуньке горсть однорублевых монет. Некоторые были с прозеленью — не иначе из тех, что отработаны Фонтанщиками.

Гунька кивнул смиренно, но удалился с достоинством. Впрочем, его Дора тотчас же из прихожей вернула, велела к ней в машину заглянуть — там мандарины и имбирь лежат, кошавке на глинтвейн.

Пока Гунька слушал, в каком пакете что валяется, я прямо места себе не находила — у меня ведь Клаксончик дома один остался. Страшно его там было оставлять, а что поделаешь: иначе из него сторожевой крылатик не получится, если он простую команду «Бдеть!» не сумеет выполнить.

После Гунькиного ухода разговор как-то засбоил. Так всегда бывает, когда всем посплетничать хочется, но никто первый решиться не может. Наконец Петро не выдержал, кивнул в сторону входной двери, за которой Гунька скрылся, неодобрительно поцокал языком.

— Ну что ты к нему вяжешься? Хороший же мальчик… — обрадованно завозмущалась Зинаида.

Матвей высказался в том смысле, что из мирских никогда ничего толкового не выйдет, а уж из таких, которые не то девочка, не то мальчик, — тем более. И как это Старый вообще…

Ну я два месяца назад тоже так думала.

Тут ему Зинка стала возражать — на правах сотрудника с Петровки. Она про дело на Волгоградке в курсе была, все подробности изучила. Сама же и помогала закрывать:

— А там и не докажешь ничего. Сергунин утверждал, что его вообще в ту ночь в квартире не было, он туда пришел, когда уже дым валил из-под обшивки.

— Сергунин — это кто? — шепотом поинтересовалась Анечка.

— Гунька, кто ж еще-то, — откликнулась я, обходя по широкой дуге стол с закусками. А ведь еще жюльен сегодня будет. Ох, мамочки…

— Так вот, Петро, я тебе как при исполнении могу ответить… Показания соседей — это такая самоделка интересная. Что тебе нужно — то они и скажут. Чего с мирских взять?

Эх, чего-то завелась Зинаида. Так сразу из разговора и не выскочит — а я ее хотела за локоток и в уголок. Они ж с Семеном еще со времен блокады общаются, вместе тогда в Ленинграде были. Может, она мне что про него…

— Того и взять, что у нас тут, как ночь, так очередной подарочек. Сперва Таньку, потом Фоньку… Два дня назад вон Ленку чуть не угробили… — вскипела Танька-Гроза.

— А Ленку-то как?

— Лен, и ты молчала?

— Господи, да что же это такое вообще!

— И ты мне, Зинок, после этого будешь про мирских рассказывать, да?

— Вот помяните мое слово, как Старый своего сопляка просветит окончательно, так он нас всех в бараний рог…

— Тьфу на тебя! Мальчик, конечно, не то чтобы очень, так ведь и не совсем шлимазл… Куть-куть…

Тут из коридора Евдокия проскользнула — всклокоченная и с покрасневшими глазами. Старый все не показывался, хотя кукушка уже обратно в ходики забилась.

— Дусенька, ну вот хоть ты им скажи, ты с этим Гунькой… Как, по-твоему, способен он был Спутника порешить с родной матерью?

— Только честно говори.

— Никто ему не передаст, будь уверена, все между нами.

— Нет, конечно, — как-то удивленно отозвалась Жека. Потом опустилась на одинокий венский стул, голову склонила, волосами вся завесилась — чисто трагедийная актриса в образе. Не то Бесприданница, не то еще какая Нина Заречная — Жека много чего в актерскую жизнь переиграла. Сейчас вот тоже корчит чего-то, но это больше для того, чтобы лицо заплаканное не показать. Досталось ей от Старого, да. Все-таки половые связи с учениками у нас не сильно приветствуются, они ведь совсем бесправные, ослушаться не могут. Ох ты…

— Девчонки, ша! — Петруха махнул ладонью, разрубая застоялую тишину. — Давайте-ка я вам один анекдот расскажу.

Мы как-то все сразу и засмущались. Петро, еще с тех времен, когда был полковником Дербянским, щеголял такими пикантными историями, что нынешние конферансье из телевизора должны были застрелиться от зависти. И если его не остановить, он нам тут такого…

— Ну прилетает, значится, один крылатик к котам в семью, когда там добытчик на охоте…

— Что? — немедленно перебила его Дорка. — Ты что позво… Чтобы приличный крылатик к какой-то там кошачьей шиксе…

Петро извинительно крякнул и попытался вспомнить что поприличнее.

— Ну ладно, девоньки. Я тебя, Дорочка, можно сказать, развеять хотел, а ты… А знаете, что видит мирской, если у кошки-крылатки перья выпадают?

— Да знаем.

— Ты бы еще про забей-траву нам что рассказал…

— Или про поручика с морским мышом в жо… в лосинах…

— Что? Что видит-то? — зазвенел из коридора запыхавшийся Гунька. Вручил Доре пакетик и ключи, отдал Матвею папиросы и уставился на Петруху. Выжидающе. Распустился чего-то notre petit enfant terrible…[2] Ну так оно, в принципе, и есть.

— Да пингвина он видит! — мрачно ответил Петруха, разглядывая свои начищенные ботинки.