Московские Сторожевые - Лариса Романовская

— Правда, что ли? — улыбнулся Гунечка. Одним глазом на несчастного Петруху посмотрел, другим на покрасневшую Жеку. Уй, оторва. Оживили его на свою голову. Не до конца, правда, — вон поверх рубашки-то жилетка котовой шерсти, чтобы с сердцем плохо не стало, но Гуньке сейчас море по колено, знает, что Старый рядом, в обиду не даст. Или это ложный возраст в нем сейчас так говорит? Ой, мальчик…

— Да нет, конечно…

— Гунечка, ну что ты в самом деле! — вскипела Дора. — Всем известно, что мирской, когда видит просто крылатку, то принимает ее за обычную кошку, а когда видит крылатку в полете — то за птичку… Потому что у кошавок перья выпадают, только если не дать им вовремя… А-ааах! — И тут Дорка за сердце схватилась так, будто оно у нее яблочным было и созревать собиралось.

— Дор, ты чего?

— Медамочки, надо нашатыря!

— Господи ты боже мой, да что ж это…

— Гунька, валидол неси срочно!

— Тьфу на вас! Я тут еще не умираю! — Дорка приподняла голову, мотнула ею, отгоняя удивленную Цирлю. — Ничего смертельно страшненького, но мне срочно надо позвонить. Гуня, деточка, где тут у вас телефон?

— Да что случилось-то? — суетилась Жека, пока Гунька мотался в коридор за трубкой.

— Я забыла сказать Рахеле, чтобы она обязательно назначила Брыксе дурманчика… у нее очень слабое оперение!

— Вон телефон!

Дорка с недоумением уставилась на черную трубку, напоминающую калошу:

— И что мне с ним делать? Я что, по-твоему, помню наизусть свой домашний?

— А в записной книжке?

— Дорка, вот твоя сумка, доставай книжку…

— И вы думаете, что она там есть? — Дора аж подпрыгнула, выбираясь из кресла.

Левая задняя львиная лапа угодила Петрухе на штиблет. Петро морщился, но демонстрировал приличное воспитание.

— А как ты вообще домой звонила?

— Как звонила? Ну как всегда. Записала у Леночки дома номер на дверце буфета. Открывала буфет, ну и набирала…

— Да господи, что, твоя кошка пару часов не перетерпит?

— Ну ты нашел что ей сказать…

— Господа, я вас умоляю… Я быстро! Сейчас дороги пустые, я успею, туда-сюда за полтора часа управлюсь. Леночка, ты до моего возвращения Старому ничего не говори, хорошо?

Я пожала плечами, отступила подальше от закусок.

Мы как-то решили, что все наши подозрения и историю про ту бутылку с бензином по окончании собрания изложим. Сейчас-то отчитаемся по районам, потом про научную деятельность поговорим — кто диссертацию как пишет да кто ученицу взять решил. Я вот про это тоже поспрашиваю. Может, и вправду в мастера пойти, а то ребенка чего-то страшно заводить?

— Лена, я все по району вот, в папочку, держи. Зачитаешь сама, тут почерк ясный! — Дора сунула мне в руки два листочка в прозрачной упаковке. Почерк-то и правда неплох, да только там на иврите половина…

— Дора! Дора! Это что за слово такое? Я не пойму.

— «Четвертый квартал», все очень просто.

— Ты Клаксончика тогда…

— Не бойся, учешу как следует. Цирля, Цирля… Ну шут с тобой, попросишь у меня еще мадеры… Где сапоги, кто их…

— Дорка, а может, ты Клаксона с собой привезешь, а то ему же страшно одному там…

— Ну что за глупости, не порть мне породу.

— Ленка, и ты кошатницей заделалась?

— Ты ключи от квартиры хоть взяла?

— Все, доеду до дома — отзвоню. Леночка, без меня ничего…

Тут дверь и лязгнула за Доркой. Изящно так — как замочек на дамском ридикюле.

А по квартире словно тайфун прошел. Матвей с Петрухой снова за стопки взялись, дабы выдохнуть.

Да только вот не выдыхалось как-то. Не то Доркино беспокойство нас всех завело, не то Старый еще в гневе до сих пор находился: потому и к собранию запаздывал.

— Петро, ну у тебя совесть есть? — Зинка тоже подошла к столу, правда, за тарталеткой.

— Девочки, ну не сердитесь, виноват. Сто лет мечтал Дорке эту байку рассказать.

— Не сто, а сто двенадцать, — педантично поправила Танька-Гроза. — Ты же мне ее как раз на коронации рассказывал, на Ходынском поле.

— Все в сборе? — Из кухни наконец показался Старый.

— Марфы нет, — испуганно пискнула Анечка. Остальные молча рассаживались на свои места, Гунька за ноутбук уселся — прям как Нейгауз за инструментом.

— Дорки еще, — подсказала Жека.

— Про Изадору слышал, у Марфы дочка болеет. Обещала телефонировать с отчетом в половине первого. Остальные все здесь? Ну тогда доброй вам ночи.

Старому спячка особо впрок не пошла: возраст у него все тот же был, где-то между сорока и шестьюдесятью, в любую сторону. Вот брюшко округлое, как у масленичного попа, заметно поубавилось, да и вместо залысины густые темные волосы виться начали, но на такие фокусы и мирские сейчас способны. Ничего особо интересного. Все-таки у мужчин с омоложением как-то странно, не празднично.

Пока Старый усаживался возле самовара, поправляя двубортный буклированный пиджак с советским орденом Героя и Георгиевскими крестами, я все пыталась вспомнить, на кого же он, похудевший, стал похож. Был у меня кто-то из знакомых с такой внешностью: не то кадровик в НИИ, не то парторг в роно.

Тут Старый откашлялся громко — голос-то у него тоже не сильно разработанный после спячки, — громыхнул торжественно: «Доброй ночи». И так раскатисто это прозвучало, словно «Христос воскресе» на пасхальной службе. Тут я и вспомнила как раз: был у меня-Людочки такой знакомец. Учитель труда в мужской школе. Атеист и безбожник из самых лихих. Можно сказать — воинствующий коммунист. А как-то, дело в пятидесятые годы было, сидели мы с ним в учительской, не то после субботника, не то в канун ноябрьских, так он мне по пьяной лавочке начал рассказывать про то, как в отрочестве послушником был в монастыре — до тех пор, пока всех монахов не арестовали. Дескать, на первом же допросе отрекся от веры, тем и спасся. Несчастный человек был, земля ему пухом. Ох, чего ж это мне покойники-то вспоминаются сегодня? Не к добру.

— В период с… когда? Гуня, посмотри прошлое промежуточное… — Старый запнулся, выдержал благородную паузу, пока Гунька шерстил файлы в ноутбуке…

— Шестого августа, — отозвался полуведун без запинки. Видимо, сам хорошо помнил, когда Старый всех перед своим отъездом собирал. А меня тогда точно не было, я в больнице была, по своим старушечьим проблемам…

— Итак, с шестого августа по восемнадцатое декабря две тысячи восьмого года… С учетом оперативных собраний… Впрочем, ты это сам потом впишешь.

Гунька торжественно кивнул.

Старый бархатно откашлялся, будто собирался петь арию, повел глазами — ничуть не хуже, чем Доркина Цирля, сидящая сейчас на подоконнике.