Московские Сторожевые - Лариса Романовская

Кошка одобрительно мотнула хвостом, подождала, когда я ее поглажу в последний раз, вышла сквозь распахнутую дверь на площадку и только там уже растаяла. От нее один шерстяной запах остался.

И на лестнице, и у меня в квартире — за захлопнутой дверью.

— Ленка, ты представляешь, я замуж выхожу! Мне Артемчик предложение сделал! — Жека дышала в трубку так шумно, что, казалось, через мембрану можно было уловить и запах духов, и вкус помады, и вечный сигаретный выхлоп.

Я сказала «да, угу», повернулась поудобнее, поправляя одеяло, и открыла глаза. Прищурилась, примаргиваясь к ядовито-серому зимнему свету. Поняла, что Клаксон опять сидит на люстре и, падла такая, когтит лапой одну из уцелевших хрустальных подвесок. Лампочка, судя по всему, оставалась в патроне лишь чудом. С раззявленной стремянки все еще уныло свешивалось испоганенное пальто, мерцая подозрительными пятнами соли, соды, масла и давно высохшей святой воды. Вот убей не помню, как я этим всем пальто поливала, чтобы запах вывести. Ведь знала же, что не поможет. Бензиновый угар оставался на месте. Сумятица в голове — тем более…

Хорошо хоть, что Дора домой так и не вернулась: ближе к рассвету прислала мне смс-ку, что сесть за руль не в состоянии, а потому заночует у Старого вместе с кошавкой. Судя по всему, возвращение главного столичного Смотрового наши отпраздновали экспромтом, но красочно. Хорошо время провели, куда интереснее, чем я…

— Вот прямо сейчас, минут десять назад. Это я в ванную пошла, слышишь, вода шумит?

— Угу, — снова согласилась я.

— Слушай, ну он такой заяц! Такой дурак, ну не могу просто, так трогательно! В общем, слушай. Я вчера вечером во «Внуково» приехала, Старого встретила, ключи от города передала, чтобы все по-честному. А у них рейс, мало того что ночной, так еще и с задержкой, Савва такой умученный был.

— А Гунька?

— А чего мне Гунька? Он же теперь маленький совсем, мне с таким неинтересно. Ну если только девственности лишиться. Не мне, конечно, ему.

— Угу…

— Ну, в общем, я расстроилась и к Артемке в «Марсель» поехала. А потом — к нему домой. А он такой заяц, ну я тебе уже говорила, да? Предложение мне сделал. Прямо в постели, как у порядочных. Мы уже лежим потом, мокрые все, уставшие. Я говорю: «Сигареты мне дай».

Я уселась на кровати поудобнее, уложила под спину подушку, потянулась и спросила наугад:

— И что?

— А он руку к банкетке протягивает, а там коробочка с кольцом. Как в кино, честное слово!

Если Дуська говорит: «Как в кино», — значит, ей и вправду угодили. Для нее, бывшей актрисы Лындиной, оно действительно самое важнейшее из искусств, даром что она всю свою актерскую жизнь «Мосфильм» не иначе как «бордель» называла. «Сегодня опять в бордель тащиться, будем первый поцелуй переснимать!»

…Как же про такие вещи думать уютно. Все такое милое, глупенькое. Какое же время тогда было… Вроде недавно, а все равно. Не вернешь это спокойствие, не дотянешься до него.

И даже недавний Гунькин огнестрел таким случайным казался, ошибочным, как взрыв бытового газа. Это потом все понеслось как камушек с обрыва — Танька-Рыжая, Извозчик обгоревший, Фоня со своими ножевыми… Какая-то эпидемия смерти, не иначе. Будто кто-то нас с этого света сжить хочет, но не знает, как это делается. Или уже знает? Мы ведь умирать не боимся, если не огонь. Ну да, новую молодость жалко да время на обновление… Но не страшно. А бензином на пальто — страшнее некуда. Я ж так кричала, что себя не помню. Как под пытками, честное слово. Хотя после пыток себя восстановить можно, а вот после огня… Тут любой дурак бы догадался, а не только тот, кому про это знать хотелось.

— А оно с камушком! Да, заяц, да, я уже иду! Лен, оно такое красивое, там на ободке две фигурки сплелись, поза из Камасутры, сверху бриллиантиками инкрустировано. Обидно до чертиков, такой китч классный пропадает! — почти всхлипнула Евдокия.

«Угу», — мысленно отвечаю я. И еще пару секунд смотрю, как Клаксон с люстры на книжную полку перескакивает, мои старые отрывные календари хвостом сметает. Может, все-таки кажется мне? Ну ножевые у Фони, так он же охранник теперь. Ну долбанули Таньку, так она могла и просмотреть грабителя. Может, не у одной меня такие подозрения, а?

— Нет, ну я его, конечно, нацепила, секунды на две, чтобы Артемчик не обиделся…

Клаксон оторвался от полки, каркнул противным подростковым дискантом, неуверенными взмахами полетел в ванную, у него там лоток стоял.

— Ну вот теперь точно месячные не вовремя начнутся. Хорошо еще, что там бриллиантовая крошка, а не рубиновая. Но ты знаешь, Лен, я терпеть не могу, когда график сбивается!

— Дусенька, — цежу я, держа подбородком трубку и выдергивая кошачьи перья из собственных волос, — твой график месячных — это, как ты понимаешь, бесконечная тема для разговоров. Но меня тут сегодня ночью чуть не убили, кажется.

— Ы?

— Я вот тут сижу и думаю — случайно или нет? Я не знаю, где там сейчас Дорка, но ты ее найди. И давайте ко мне…

— Ы? — снова залопотала Жека.

— Никому не говори пока. Может, все еще обойдется. Но отметить такое надо.

— Звездец… — подытожила Жека, когда я рассказала о ночном происшествии. — Полный и безоговорочный звездец.

Дорка молча хлопотала около пальто — пыталась вывести пятна. Лицо у нее было неуютным. Цирля с Клаксоном, сплетясь лапами, дремали на моей неприбранной кровати: у кошавки мелко подрагивал кончик хвоста, у крылатика сами собой разъезжались смешные тонкоперые крылья.

— Зря я тебя одну отпустила… — без всякого выражения выдохнула Дора. Она сейчас даже над кошками не курлыкала: молча выставила им еду на кухонном столе и вернулась обратно в комнату, где я медленно вытягивала из себя рассказ о ночном.

— Ментам не хочешь сдаться? — почти утвердительно произнесла Евдокия.

— А толку?

— А никакого, ты права… Чего делать-то?

— Сперва надо жить, а там посмотрим, — оживилась на секунду Дора. Сообразила, что она до сих пор ходит по квартире в шляпе (в моей, кстати), не глядя нацепила ее поверх абажура ночника и снова склонилась над пальто.

А Евдокия говорила дальше:

— Сперва надо понять, почему на Ленку эти козлы напали. Лен, ты сама как думаешь?

Я не думала. Сидела на кровати, молчала, учесывала крылаток. Со мной такое произошло, а я все еще как прежняя.

Руки те же, кожа тоже. А внутри вот — как линька происходит. Тошно мне. До себя дотрагиваться плохо получается. Вспоминать — тем более. А паршивее всего — что расплакаться не могу. И что делать дальше, не понимаю. Как же мне везло, оказывается: за столько жизней ни разу ничего подобного не происходило. Из наших девчонок многие в такой ситуации отметились, а я… Оказывается, я счастливая была.