Забытый язык - Эрих Зелигманн Фромм

Там склон настанет горемычной жизни,

И будешь ты приявшим – благостыней,

Изгнавшим же – нещадною грозой».

Эдип называет богинь «могучими, грозноликими девами» и «почтенными богинями». Почему же они грозноликие, если это богини его последнего упокоения, обещающие ему со временем покой? Почему хор говорит:

«С чужбины, с чужбины этот старец в наш

Край прибрел: не дерзнул бы он

Так своей осквернить стопой

Рощу сильных, суровых дев…

Их мы назвать дрожим.

Да, без оглядки мы проходим

Мимо, робкой молитвы вздох

Им мы голосом тихим шлем»[49].

Ответ на эти вопросы может быть найден только в том принципе толкования, применимом и к мифам и к сновидениям, который использовали Бахофен и Фрейд. Если элемент, появившийся в мифе или в сновидении, принадлежит гораздо более ранней фазе развития и не является частью осознанной системы отсчета во время окончательного формирования мифа, этот элемент часто обладает качеством чего-то грозного и пугающего. Коснувшись чего-то скрытого и запретного, сознание испытывает страх особого рода – страх перед неведомым и таинственным.

Гёте в одном из наименее понятых отрывков из «Фауста» касается проблемы трепета перед таинственными матерями в духе, очень сходном с выраженным Софоклом в «Эдипе в Колоне». Мефистофель говорит:

Я эту тайну нехотя открою.

Богини высятся в обособленье

От мира, и пространства, и времен.

Предмет глубок, я трудностью стеснен.

То – Матери.

Фауст (испуганно)

Что? Матери?

Мефистофель

В смятенье

Ты сказанным как будто приведен?

Фауст

Да. Матери… Звучит необычайно.

Мефистофель

Всегда такими и бывают тайны.

Да и нельзя иначе. Сам прикинь:

Мы называем нехотя богинь,

А вам непостижимы их глубины.

Они нужны нам, ты тому причиной[50].

Здесь, как и в трагедии Софокла, чувство благоговения и ужаса связано с одним упоминанием богинь, принадлежащих к древнему миру, изгнанному теперь из света дня и из сознания.

Как видно из этого короткого отрывка, Гёте предвосхитил теорию Бахофена; согласно дневнику Эккермана (запись от 10 января 1830 года), Гёте упомянул, что, читая Плутарха, обнаружил, «что в греческой античности о матерях говорили как о богинях». Данный отрывок из «Фауста» представлялся загадочным большинству комментаторов, которые пытались объяснить образы матерей как отзвук идей Платона: как бесформенные явления внутреннего мира духа. Действительно, это остается загадкой, если только не понимать текст в свете открытий Бахофена.

Именно в роще, посвященной этим «грозноликим» богиням, скиталец Эдип наконец находит покой и свой истинный дом. Эдип, хоть и является мужчиной, принадлежит к миру этих матриархальных богинь, и его сила заключена в связи с ними.

Возвращение Эдипа в рощу богинь служит самым важным, хотя и не единственным ключом к пониманию его положения как представителя матриархального порядка. Софокл дает и еще одно очень ясное указание на матриархат, заставив Эдипа упомянуть о матриархате в Египте[51], когда он говорит о своих дочерях, превознося их:

Что это! Видно, у египтян нравам

Они учились и укладу жизни!

Там, говорят, мужчины в теремах

Сидят у кросен, жены ж той порою

Вне дома средства к жизни промышляют.

Так и у вас. Те, коим долг велит

Нести обузу трудовой заботы —

Как девы, нежатся в тени хором,

И вместо них уход за горемычным

Лежит на вас[52].

Ту же мысль продолжает Эдип, когда сравнивает своих дочерей с сыновьями. Он говорит об Антигоне и Исмене:

Они – мои спасительницы; пищей

Я им обязан, в бедственных скитаньях

Мужей я в них, не слабых жен нашел,

А вам отец – кто хочет, но не я.

Мы уже поднимали вопрос о том, что, если инцест – суть преступления Эдипа, трагедия должна была бы говорить нам о том, что Эдип влюбился в Иокасту, не подозревая, что она – его мать. В «Эдипе в Колоне» Софокл устами Эдипа сам отвечает на этот вопрос. Брак с Иокастой не был следствием его желания или решения; царица стала одной из наград спасителю города:

Греховным браком меня опутал

Народ: ничего не знал я…

Ах, не такою наградой спасителя

Почтить был должен град…

Мы уже указывали на тот факт, что главная тема трилогии, конфликт между отцом и сыном, полное выражение находит в «Эдипе в Колоне»; здесь взаимная ненависть не является, как в «Царе Эдипе», бессознательной; действительно, здесь Эдип очень хорошо осознает свою ненависть к сыновьям, которых он обвиняет в нарушении вечного закона природы. Он заявляет, что его проклятье – сильнее мольбы его сыновей, обращенной к Посейдону:

Проклятия падут на твой престол,

Коль в небе место есть исконной Правде,

Блюстительнице Зевсовых законов[53].

Одновременно Эдип высказывает ненависть и к своим родителям, обвиняя их в намерении пожертвовать его жизнью. В «Эдипе в Колоне» нет указаний на то, что враждебность сыновей к Эдипу как-то связана с мотивом инцеста. Единственная мотивация, о которой идет речь в трагедии, – стремление к власти и соперничество из-за нее с отцом.

Окончание «Эдипа в Колоне» еще больше проясняет значение связи Эдипа с хтоническими богинями.

После молитвы хора «невидимым богиням», «вечной богине» вестник сообщает о том, как умер Эдип. Он попрощался с дочерьми и, сопровождаемый – но не ведомый – Тезеем, направился к святилищу богинь. Он, по-видимому, не нуждался в помощи, ибо наконец находится дома и знает дорогу. Вестник видит:

Стоит Тезей, рукою заслоняя

Глаза свои, как будто некий ужас

Возник пред ним, невыносимый зренью.

Здесь снова обнаруживается акцент на чем-то, внушающем благоговение и ужас. Строки, следующие за приведенной цитатой, показывают смешение матриархальной системы и пришедшей к власти патриархальной. Вестник сообщает, что Тезей

…к земле склонясь,

И к ней и к дому всех богов – Олимпу

Единую молитву обратил.

Окончание описания смерти Эдипа показывает то же смешение матриархальной и патриархальной систем. Вестник продолжает:

Но как Эдип скончался,