Двое строптивых - Старшов Евгений
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И ликовал весь остров. Только великому магистру и его сподвижникам было не до радости. Да, островная система оповещения сработала прекрасно (так же, как и легкая конница приора Бранденбургского, поспевшая на место высадки турок и сорвавшая ее), но беспокоило другое. Отсутствие верных и, самое главное, заблаговременных известий о предприятии четвертого визиря. Фактически, остров оказался застигнут врасплох. А ну как весь флот приди, что тогда? И свой флот в бездействии!
Итак, два печальных вывода были налицо: промах разведки и нападение зимой. Но теперь все, османы не угомонятся — а это значит, что он, д’Обюссон, будет иметь полное право начать проводить в жизнь те меры, которые он выдвинул еще на заседании генерального капитула — превращать остров в неблагоприятное место для врага; рушить дома, храмы, рубить деревья и сады, окопать бухты и пляжи траншеями. Будь они у Фанеса — сипахи б не проникли так просто по окрестностям и не пожгли их. Что же, турки нагадили сами себе этой вылазкой; теперь уж их встретит известная по Античности "скифская война" — с разрушенными строениями, сожженными полями, без еды…
И пока Родос праздновал победу, великий магистр со "столпом" Арагона Запланой, новоназначенным кастелланом Гольтье, неизменными Каурсэном и Филельфусом, а также Фабрицио дель Каретто и Шарлем Монтолоном в башне Святого Николая допрашивал захваченных при Фанесе пленников.
Так сложилось, что все наиболее тайные процессы велись именно там, подальше от лишних глаз и ушей. Разумеется, допрос шел "с пристрастием". Сейчас подлинное значение этого страшного слова забыто, оно используется редко и с каким-то ироническим оттенком, а ведь ранее "с пристрастием" означало — с применением пыток.
Иоанниты — не инквизиция, но и они при надобности могли развязать многие языки. Для допроса турок чаще всего использовали дыбу. Руки пытаемого выворачивали за спину и подтягивали канатом к потолку. Они часто выпадали из суставов.
Подвешивать могли несколько раз кряду, пока пытаемый не говорил то, что от него хотели услышать, или же не терял сознания. Подвешенного могли при этом жарить огненным веником, прижигать раскаленным железом, терзать калеными клещами. В особых случаях могли подвешивать и крюком под ребро. И это — только некоторые виды пытки. А сколько их было ещё!
Небольшое помещение в башне Святого Николая, куда не проникал ни единый лучик Божьего света, наполнилось удушливым запахом горелого мяса. Мрачные камни не выпускали наружу животные крики истязуемых.
Магистр, его секретарь Филельфус и "столп" Арагона Николас Заплана отменно знали турецкий, поэтому вели допрос. Кто-то не отвечал, потому что ничего и вправду не ведал, а кто-то молчал по идейным соображениям.
Нянчиться было нечего, "заплечных дел мастера" работали споро. Кто не знал того, о чем их спрашивают — умирали, кто знал — заговорили, хотя пойманного "человека супа" пришлось положить на раскаленную решетку и поливать маслом. Этот вид пытки именовался "кроватью святого Лаврентия" в память о святом римском архидиаконе, который принял пытку на подобной же решетке и, по легенде, имел ехидство попросить наблюдавшего за процессом римского императора, чтоб тот попробовал, хорошо ли мясо прожарилось.
Однако турецкий начальник не отличался стойкостью римского архидиакона и, положенный на раскаленное ложе, истошно вопя, обещал рассказать все.
Д’Обюссон дал знак палачам перестать раздувать угли ручными мехами и в очередной раз вопросил:
— Это был весь флот?
— Нет. Малая часть… Весь флот еще не прибыл.
— Когда и где он собирается?
— К исходу зимы… Должен быть в Фискосе…
— Сколько кораблей будет?
Ответом стало молчание, поэтому обычно бесстрастный Филельфус сорвался на крик:
— Жгите же его, этого турецкого борова!
Угли под решеткой снова начали рдеть, раздуваемые мехами, и память турка освежилась; он выдавил из себя:
— Не менее ста пятидесяти только больших кораблей… Из столицы. Приведет Мерла-бей… Не считая местной мелочи… И транспортов… И это, верно, тоже не все, только начало… Алексис из Тарса должен привести анатолийские корабли…
— Сто пятьдесят! — воскликнул дель Каретто. — А поговаривали, что и все двести! Если и вправду на них стоят большие пушки, то представляю, во что обратится наша крепость.
— Это будет забота брата адмирала отгонять их, — заметил магистр.
Дель Каретто снова вспомнил свой проект неуязвимого броненосного корабля и вновь промолчал — опять ведь скажут, не до того.
Меж тем д’Обюссон продолжил допрос:
— Ты неплохо осведомлен — повезло нам с тобой. Правда, и мы тоже кое-что знаем. Командует ведь Мизак-паша?
— Да.
— Это он напал на Фанес? — В ответ снова молчание.
Жест магистра, и палачи снова раздувают угли под железной решеткой.
Осман кричит:
— Да. Он!
— При нем советники — кто?
— Немец, да пара греков… Говорят, все хорошо знают Родос.
Магистр тихо обратился к своим:
— Видите, все сходится. Почему же мы прозевали набег на Фанес? Что не так с нашими осведомителями?
— Смею предположить, — промолвил Заплана, — что кто-то может думать о пользе обеих сторон, то есть сообщает нам не все. Что толку знать о том, кто командует, и кто у него подручные, если неизвестно, когда и где он ударит! Неплохая политика. Человек вызывает доверие, его слова подтверждаются, он получает большие деньги, а на деле — водит за нос, и еще от своего хозяина мзду имеет.
— Брат Николас прав, — промолвил Монтолон. — Я тоже часто об этом думаю после происшествия в Фанесе.
— Что хотел Мизак? — спросил Заплана у турка.
— Сам он ничего не хотел — просто исполнял приказ великого падишаха. Падишах велел напасть и в битве проверить ваши силы…
— Он теперь отправился в Фискос или вновь нападет на остров?
Снова молчание, поэтому магистр приказывает:
— У него явно провалы в памяти. Переверните его на другой бок да подогрейте, как следует!
— Откуда я могу знать! — возопил допрашиваемый.
— Много чего знаешь — значит, и про это имеешь сведения. Был же план действий на тот или иной случай, в зависимости от исхода дела при Фанесе.
— Нападет, — прохрипел турок после очередного вмешательства палачей. — Постарается отомстить за позор…
— Куда?
— Не знаю.
— Жгите!
— Клянусь Аллахом, не знаю!!!
— Жгите!!!
От пытаемого уже повалил бурый дым, а толку не было.
— И вправду, не знает, наверное… — прокомментировал Каурсэн.
— Гийом, ты всегда думаешь о людях лучше, чем они есть на самом деле, — едко заметил Филельфус. — А ведь мусульманам их закон разрешает обманывать христиан. Это даже рекомендуется, если мусульманин может таким образом сохранить себе жизнь.
— Брат Филельфус, я давно бы должен привыкнуть, что твои познания бездонны, а все никак! — искренне восхитился вице-канцлер. — Где премудрости нехристей набрался?
— Там же, где и языку, — холодно ответил секретарь, — и не хочу об этом вспоминать. Впрочем, если угодно, могу поведать вот что: и достопочтенные братья немного отвлекутся, и наш поджариваемый чуть-чуть оклемается. Они могут клясться кем и чем угодно, а потом нарушить свою клятву со словами: "Разве я клялся на Коране?" Или под любым другим предлогом. Так они провели боснийского короля. Грамоту дадут — потом опротестуют и скажут, я дал грамоту стоя, а надо было сидя — и наоборот.
Магистр улыбнулся и спросил:
— А что, братья, есть у нас Коран? Было бы недурно велеть этому нехристю поклясться на нем, коль скоро мой секретарь прав.
— Чего нет — того нет, — отозвался Филельфус, — но достать впрок, полагаю, будет несложно, когда прибудут мусульманские зерновозы из Африки.
— Можно у Убальдини поинтересоваться — он всякую премудрость уважает, — заметил дель Каретто, на что Филельфус желчно отозвался:
— И это можно. Главное, чтоб Фрадэн не прознал. Представляешь, что будет?