Легенды нашего времени - Эли Визель

Дома, с отцом, она нередко говорила о политике и о делах. По-моему, у нее, у моей матери, было трагическое воображение. Она все видела в черном свете. Не то, что отец. Но я был еще слишком мал, чтобы вмешиваться. Мысленно — но только мысленно — я принимал чью-нибудь сторону. Только один раз я высказался вслух. Это произошло по поводу Палестины.

Это было за субботним ужином. Против своего обыкновения, мама не присоединилась к нам, когда мы стали петь субботние песни. Она показалась мне в тот вечер рассеянной и озабоченной. Наконец, перед тем, как встать из-за стола, она неожиданно заговорила:

— Я все думаю, — сказала она тусклым голосом, — а не надо ли нам все уложить, все продать или бросить и уехать?

— Куда уехать? — спросил озадаченный отец.

— В Палестину.

— Когда?

— Чем раньше, тем лучше.

Она стала перечислять: общее положение ухудшается, ненависть залила всю страну, весь континент. Зло уже здесь, его можно воочию увидеть: в газетах, на стенах, на лицах прохожих, соседей.

— И кроме того, — добавила она, преодолевая внутреннее сопротивление, — у меня какое-то предчувствие, которое мне не нравится. Сердце подсказывает мне — нам что-то готовят; скоро наши враги начнут точить ножи.

Они уже их точили, но отец, ослепленный своей верой в человечество, отказывался это признать.

— Сейчас не средние века, — сказал он. — Сегодня евреи — составная часть общества и цивилизации, так же, как наша семья — составная часть этого города и его истории в течение целых трех веков. Зачем же нам бросать свое добро и своих друзей, когда никто и ничто не вынуждает нас это сделать?

Пожар уже горел, палачи истребляли еврейские общины, но мой отец, с его просвещенным умом и крайним оптимизмом, продолжал утверждать, что в двадцатом веке человечество не унизится до того, чтобы опять приговорить евреев к бесчестию и позору.

На собраниях, на улицах ораторы науськивали обывателей на сыновей народа, который они обзывали бо-гоубийцей, паразитом, а главное — чужим. Люди кричали: «Евреи, в Палестину!» Мой отец делал вид, что не слышит. В школе товарищи к нам придирались, на улице колотили — и все безнаказанно. Совет отца: «Не стоит обращать внимания, всюду есть сволочи, было бы трусостью позволить им управлять нашим поведением». Вскоре по стране распространился новый лозунг: «Смерть евреям!» Комментарий моего отца: «СоГтка, которая лает, не укусит». Мать несколько раз принималась за свое, и однажды я ее поддержал аргументами, скорее религиозными, чем политическими: Святая земля своим мессианством волновала мою душу еврейского ребенка даже во сне. Эта точка зрения казалась отцу более понятной.

— Если ты хочешь туда уехать, — сказал он, — я возражать не буду.

Я хотел уехать, но не без родителей. Мысль о разлуке показалась мне невыносимой. И мы все остались. Мать перестала вести разговоры на эту тему. Изредка я украдкой ловил ее взгляд: она призывала меня в свидетели.

Несколько месяцев спустя, перед самыми осенними праздниками, я пошел с ней к знаменитому хасидскому раввину, благословения которого она испрашивала каждый год. Она не стала обращаться к писарю, который зарабатывал себе этим на хлеб, а написала просьбу собственноручно, предварительно заплатив писарю, что следовало. Величественный бородатый раввин сказал ей, поддразнивая:

— Итак, ты решила обойтись без моего писаря. Когда-нибудь, Сара, дочь Довида, ты и без меня обойдешься.

— Вам это не грозит, — ответила она. — Я пишу не хуже вашего писаря. Но вы, рабби, вы читаете лучше — или иначе — чем я.

Ответ раввину понравился, он весело рассмеялся. Потом он опять стал серьезным.

— Читать как следует просьбы моих хасидов меня научил отец. Он сказал мне: «Для тех, которым нужно твое заступничество и утешение, ты воплощаешь Стену Плача, в которой, как считают наши мудрецы, скрыта дверь на небо».

Он взял бумагу, которую ему подала мать, и прочел ее, медленно, останавливаясь на каждой фразе, на каждом слове.

— Итак, Сара, дочь Довида, ты хочешь, чтобы твой сын вырос хорошим евреем и чтобы он боялся Бога. А кто тебе сказал, что Бог хочет внушать страх, а не любовь?

— Одно не исключает другого. Пусть мой сын боится Бога и любит людей: вот мое пожелание. Пусть любит Бога через людей — пожалуйста! Я не хочу, чтобы он боялся Его через людей.

Рабби покачал головой и повернулся ко мне. Поглаживая седеющую бороду, он стал расспрашивать меня о моих занятиях. Он излучал такую доброту, что я, как ни был застенчив, сумел отвечать ему не путаясь. Но на последний его вопрос я так и не смог ответить:

— Что такое хороший еврей?

— Не знаю, рабби.

— Это человек, который, думая о себе, говорит себе: не знаю.

Перед тем, как нас отпустить, он приказал мне приблизиться и пристально на меня посмотрел:

— Ты еще маленький, ты вырастешь. Ты увидишь такие вещи, которых ни я, ни твоя мать и представить себе не можем. Знай, что мы их увидим твоими глазами.

Я не понял — до того я еще был невинен — что это не было благословением.

Нищие размышляют, сумасшедшие беспокоятся. Каждый опрокидывает или обходит препятствия на свой манер. Цадок молится, Яаков дремлет. Кто-то шепотом рассказывает свои сегодняшние приключения. Два старика глухо рыдают, прижавшись к Стене.

Моше встает с места и направляется к ним. Я слышу голос Катриэля, но я знаю, что это не его голос. Почему я о нем подумал? А потому, что у него та же интонация, что и у рабби, хотя он моложе. Я — мост между ними.

В исколотой желтыми дрожащими огоньками полутьме близ Стены я вижу женщину, которая, кажется, ищет свою дорогу и свое лицо. Я вижу ее не видя. Не знаю, молода ли она, озабочена ли. Хочет ли она, чтобы я с ней заговорил, или хочет, чтобы я молчал? Она гасит одну свечку, зажигает другую. Тихая, плотная ночь покрывает Иерусалим, долину и холмы; остался только страдальческий взгляд матери, имя и слезы ее сына, который пережил разрушение Иерусалима, но не в Иерусалиме — в другом месте.

Где-то в горном районе Закарпатья. Недалеко от того места, где когда-то молодой одинокий мечтатель, по имени Исраэль Баал-Шем-Тов усердно и горячо готовился открыть новый путь во славу Всевышнего и на радость Его слугам. Колыбель хасидизма.

Мирный приветливый городок, который ничем не кичится и даже ничем не выделяется. Евреи и христиане много веков жили в нем как добрые соседи. Родители вместе делали дела, дети ходили в одни и те же школы, а в лесу играли в одни и те же игры. Два раза в год, на Рождество и на Пасху, мы прятались в своих домах: запирали на засов двери, захлопывали ставни. Неосторожному грозило избиение, а то и смерть от руки товарищей, возвращавшихся из церкви. Мы были терпеливы и преисполнены понимания. Два дня в году — это можно перетерпеть. А назавтра все приходило в норму.

Сегодня заперлись христиане. Сегодня их очередь прикидываться невидимками. Как всегда по воскресеньям, они спят, несмотря на поздний час. Некоторые просыпаются от шума, смотрят на улицу сквозь задернутые занавески и говорят себе: какой прекрасный сон!

Евреи встали рано и собрались на площади, а оттуда процессией потянулись к лесу. Они покидают город, не оглядываясь; они не знают, что больше его не увидят. Женщина спрашивает мужа: «Куда нас ведут?». Она не получает ответа. Школьник жалеет, что забыл дома свои книжки. Отец его утешает: «Ты их получишь, сегодня вечером, или завтра». Больной втягивает воздух и замечает, что будет жарко. Солдат в каске, шагающий рядом, усмехается: «И даже очень!».

Они пересекают лес и останавливаются на краю долины, которая простирается до самого подножия высокой горы. Сержант выбирает двадцать человек, раздает им кирки и лопаты и приказывает вырыть десять широких и глубоких ям.

На траве, в сторонке, сидят убийцы и с удовольствием поглощают свой завтрак. Чудный летний день. Легкий прохладный ветерок играет в вершинах сосен. Евреи прижались друг к другу и молчат. Даже дети понимают, что надо хорошо себя вести и сидеть тихо. Учитель с учениками сидят отдельно, позади всех. И молчат — отдельно.

И вдруг учитель встряхнулся, словно молния разорвала перед ним некий покров. Он делает знак, что хочет говорить. Склонив голову, как всегда перед началом проповеди, он просит, чтобы Господь благословил слова на его устах. Потом он резко выпрямляется:

— Я был пастырем этой общины тридцать лет, и сейчас я буду с вами говорить в последний раз.

Он кладет правую руку на сердце — то ли чтобы его успокоить, то ли призвать в свидетели.

— Такова воля Господа. Мы должны принять ее с открытыми глазами. Мы должны умереть, и один Господь знает, почему, по чьей вине и ради чего; я этого не знаю. Но раз Он требует в жертву наши жизни, значит, Он помнит о нас, Он не отвернул от нас лица Своего. И мы с радостью — чистой, отчаянной, безумной радостью — скажем Ему: мы согласны, да будет воля Твоя. Быть может, наша радость нужнее наших слез, а наша смерть дороже, чем наша жизнь. Не молите Его о сострадании, подавите крики, которые рвутся из вашей груди. Пусть гордость родится в ваших сердцах, пусть взорвется она, и я, пастырь ваш, которому вы обязаны послушанием, обещаю вам, что ангелы склонят головы от стыда и никогда больше не будут славить Создателя вселенной, никогда!