Легенды нашего времени - Эли Визель

— Мне пора уходить, — пытается улизнуть летчик; с него пот катит градом.

— Не раньше, чем ты услышишь Залмана, — говорит Ицик.

— Однажды, — начинает Залман, — к нам в полк пришел Иехуда. В жизни не забуду его речь. Он учил нас побеждать страх, не прибегая к помощи храбрости. «3ачем натравливать два человеческих чувства друг на друга? Пусть они лучше будут союзниками».

— О да, это был замечательный солдат, — говорит какой-то почитатель.

— Иехуда? Какой Иехуда?

— Ты не знаешь? Иехуда Маккавей!

— А, ну да, ну да, — говорит летчик.

— Хочешь пари, что ты ничего не понимаешь? — предлагает Велвел.

— А Бар-Кохба, помните? — меланхолически продолжает Залман. — Когда он поднял знамя восстания против римлян, он вызвал меня в свой штаб в горах и…

— Ну, конечно, — усмехается летчик. — Бар-Кохба… Рим…

— Имей уважение, — ворчит Ицик. — Слышишь, паренек? Рядом с нами ты еще мальчик.

— Ах, уж эта мне нынешняя молодежь! — замечает Залман. — Видит только то, что ей показывают ее собственные глаза. Ты, юноша, знай, что мы тут дрались, когда тебя еще и на свете не было. Вавилоняне, греки, римляне, крестоносцы, мусульмане… Все войны, которые ты проходил в школе, — все эти войны мы прошли с оружием в руках. И если ты этого не знаешь, то напрасно теряешь время, стараясь нам подражать.

— Ну, конечно… Вавилоняне. Халдеи. Финикийцы. Давай-давай. Список длинный.

На летчика жалко смотреть. Пот с него льет в три ручья. Он начинает сомневаться, в своем ли он уме. Нервничать не стоит. Он решает: когда мимо пройдет патруль, он позовет на помощь. А до тех пор будет сидеть тихо.

Велвел ведет всю игру, и по его знаку начинается веселье. Нищие бьют в ладоши, сумасшедшие бормочут бессмысленные фразы. Патруль, идущий мимо, останавливается послушать. Летчик говорит себе: наконец-то! И молчит. Патруль идет дальше. Отчего он промолчал? Он и сам не знает. Попал в ту же сеть. Будет теперь, как и мы, ждать. А рядом Стена, таинственная, такая близкая Стена словно втягивает в себя наши скользящие тени. Велвел принимается за меня:

— А ты почему ничего не рассказываешь?

— Я больше люблю слушать.

Он не оставляет меня в покое. Рассказать о Катри-эле? Признать, что он боялся? Да они будут смеяться. Велвел крикнет: «Да ты нам надоел со своим Катри-элем! Что он такого героического сделал? Какие цепи разбил, чье могущество вызвал на поединок?». А что ответить? Поймут ли они, что как раз простота Катриэля и делала его таким удивительным?

— Я вам расскажу историю.

— А она будет про страх?

— Да, если угодно.

— Но, по крайней мере, это правдивая история?

— Конечно. Все наши истории правдивы.

— Ну, ладно. Начинай.

Я рассказываю историю трех патриархов, отцов человеческой цивилизации, о которых написано, что им поручено обходить землю от восхода до заката и от заката до восхода и сообщать наверх о вечном страдании народа, вечно избираемого для лучшего и для худшего.

И вот в один прекрасный день они предстали перед престолом небесным для доклада. Бог встретил их улыбкой:

— Что нового?

— Сегодня, Господи, у нас нет никаких замечаний, — радостно сказал Авраам.

— Не в чем Тебя упрекнуть, — задумчиво сказал Ицхак.

— Да, Ты сдержал свое слово, — тихо сказал Яа-ков, сам изумляясь безмерности того, о чем говорил.

Из ряда вон выходящее событие: опять судьба Израиля пошла согласованно с Богом Израиля.

Новость распространилась быстро. И конечно же на небе наступило большое ликование. Ангелы и серафимы превзошли самих себя, слагая славословия и песнопения; начались танцы; вселенная опьянела от радости. Воспользовавшись случаем, грешники в чистилище испросили себе сокращение сроков и амнистию. А реалист Сатана забился в угол в своей тьме, и скрежетал зубами, заткнув уши.

— А где Мессия? — спросил вдруг Господь. — Почему он не радуется вместе с нами?

Михаэль, ответственный за судьбу Израиля, пошел за Мессией и тут же вернулся, задыхаясь:

— Исчез! Его нет в его святилище!

Крик изумления и ужаса. Певцы перестали петь, мудрецы перестали размышлять. Три патриарха в страхе переглянулись. Только Бог остался спокоен.

— Неисправим, — сказал Он отеческим тоном. — Слишком нетерпелив. Но можно ли на него за это сердиться?

И тут же перебил Себя и сказал сурово:

— Немедленно приведите его ко Мне! Если понадобится, примените силу!

Так и было сделано. И при всем своем окружении Господь спросил беглеца:

— Ты откуда?

— Из Иерусалима, Господи!

— Опять пытаешься Меня поторопить! Опять стараешься ускорить ход истории?

Бледный и подавленный Мессия опустил голову и не ответил.

— Итак? — раздался громовой голос Господа. — Ты даже не оправдываешься?

— Он опять сошлется на смягчающие обстоятельства, — тихонько пошутил Сатана.

— Я боялся, — сказал Мессия. — Боялся за Твой народ. И… и я не мог иначе. Я только пошел за ними…

— За кем?

— …Я не мог оставаться позади. Когда я увидел их — толпы и толпы, все такие суровые, такие упорные, увидел, как они все спускаются на землю, чтобы помочь своим детям, которые ведь и Твои дети тоже, — я не мог не присоединиться к ним, и стал одним из них.

Воля их сильнее моей и Твоей, и любовь тоже. Чего Ты хочешь, Господи? Их было шесть миллионов.

И оттого, что голова его была опущена, он не мог увидеть, что его предки улыбались ему с гордостью, а может быть и смущением: во время жизни предыдущего поколения они попытались сделать то же, что он, но им это не удалось.

— А ты его видел? — спрашивает Шломо, мой слепой друг.

— Нет, — отвечаю я.

Мы все замолкаем. Невероятно, но даже Велвел не воспользовался молчанием, чтобы предложить пари.

— Я его видел, — говорит Цадок.

Все взгляды устремляются на него. Смущенный йеменит глубоко вздыхает и добавляет:

— Во сне.

Шломо, в свою очередь, просит слова.

— Я хотел бы вам рассказать о своей встрече с Ие-хошуа. Помните его? Ни в чем неповинный проповедник, у которого на устах только одно слово и было: любовь. Я его видел в тот день, когда его распяли. Недалеко отсюда.

— Распяли… — бормочет замороченный летчик. — Недалеко… Иехошуа… Вы все с ума сошли…

— Я к нему подошел и говорю: «Нет, не тебя я буду ждать». Казалось, он был спокоен, в мире со своей душой и со всем мирозданием. Я попытался объяснить ему, что не в первый раз еврей умирает за свою веру, но другие мученики шли на смерть плача и крича от боли. Для них и для нас смерть — любая смерть — ужасна и не заслуживает освящения. Всякая жизнь священна, и радостно расставаться с нею — нечеловечно. «Ты сердишься? — спросил он. — На меня?» — «Нет,

— сказал я, — я не сержусь, я только грущу». — «Из-за меня?» — «Да, из-за тебя. Ты думаешь, что страдаешь за меня и моих братьев, а на самом деле нам придется страдать за тебя и из-за тебя». Он не хотел в это поверить. Тогда я расписал ему то, что будут проделывать его последователи во имя его, распространяя его слово. Он залился слезами отчаяния. «Нет, нет, так не будет! Не таким представлял я себе царство моего духа!» Рыдания его надрывали мне сердце, я так хотел бы ему помочь! Я стал умолять его повернуть назад, вернуться к своему народу. «Слишком поздно, — сказал он. — Брошенный камень уже не остановишь. Зажженная искра может только угаснуть». И под конец я плакал уже не только о нас, но и о нем.

— Лучше б ты его рассмешил, — сердито говорит Велвел.

Летчик вытирает платком лоб; наверное, он все-та-ки сходит с ума. А может быть это уже произошло, и он уже — сумасшедший?

За несколько недель перед тем, сидя на командном пункте сган-алуфа Гада я говорил себе, что все кончено: болезнь, загнанная внутрь, унесет меня наконец. Война поможет мне закрыть лицо и уйти, подобно призраку, вместе с видениями и страхами, неизменно умирающими на рассвете. Гад делал вид, что ни о чем не догадывается. Задерганный начальниками, замученный подчиненными, под непрерывный звон телефона он пытался объяснить мне, что мне не место в ударном батальоне, направляющемся на фронт. Почему? Слишком опасно.

— Ты шутишь, надеюсь?

— Нет, — сказал Гад.

Я тихо улыбнулся: много лет уже я гоняюсь за смертью.

— Значит, ты думаешь, что я не сумею встретить опасность?

Гад сузил глаза:

— Не в этом дело.

— А в чем же дело, Гад?

— Гражданским людям нечего делать на фронте.

— Это маленькая страна. Фронт всюду.

Он помрачнел:

— У меня нет времени дискутировать. Поговорим об этом в другой раз. Не теперь.

Я стоял на своем:

— Мне жаль, парень, что я тебе надоедаю. Но предупреждаю: тебе от меня не отделаться.

Он пристально посмотрел на меня, потом устало махнул рукой, и я понял, что он сдался.