Легенды нашего времени - Эли Визель

И продолжая говорить, он стал раскачиваться, напевая, как раскачивался и напевал один нищий, которого я знал когда-то, бродячий проповедник, говоривший о том, что надо победить судьбу и выковать будущее: ребенок все еще слушал его с бьющимся сердцем. Вдруг я понял, в чем неминуемая опасность. И тогда я вскочил и молча, без прощального жеста, без извинения, без единого слова объяснения пустился бежать прочь от его взгляда, от сада, от дома. Я бежал обратно, на улицу, в город, в жизнь, а за мной несся вой Миклоша, смех стариков и перепуганный голос молодого человека, моего ровесника. Не знаю, долго ли я бежал. Не помню, где я остановился, чтобы перевести дух. Но в конце моего пути, на самом краю страха кто-то уже ждал меня, и я это знал.

Вечер пал на Иерусалим, и в глазах моих все еще горит огонь заката, ни с чем не сравнимого заката: внезапный и дикий, он охватывает и стискивает сердце, прежде чем его успокоить. Мне хотелось бы, чтобы сегодня он стиснул посильнее. Мне кажется, что если я помучаюсь как следует, кто-нибудь придет. Может быть, Катриэль. Не спрашивайте, кто это, я все равно не скажу. Потому что не имею права.

Вспоминаю разговор, который произошел у нас еще перед войной:

— Чего ты ждешь от жизни? Чего ты от нее хочешь?

— Жизни.

— А от любви?

— Любви.

— Я тебе завидую, — сказал я. — Я хочу удивительного и от жизни, и от любви.

— Я тоже, но это секрет. Никому не открывай его.

Там, за стенами, мужчины и женщины встречаются, расстаются, любят друг друга, удивляют друг друга, обманывают друг друга: жизнь вступила в свои права. Я не хочу в ней участвовать. Перед кинотеатром выстроилась очередь; фильм меня не интересует. Люди идут в ресторан, на концерт. Слышал новости? Двадцать лет тюремного заключения двум террористам, их поймали на месте преступления. Обсуждение вопроса о смертной казни, о судьбе оккупированных территорий. Министр опровергает свое вчерашнее опровержение. За границей то же самое, текут недели и месяцы, а события все те же. Беспорядки, требования, разоблачения сменяют друг друга и похожи друг на друга. Жизнь продолжается, и, не находя под солнцем ничего нового, человек пытается изменить солнце.

Где-то есть, говорил рабби Нахман из Брацлава, город, в котором все города мира. И есть в том городе улица, в которой все улицы мира. И есть на той улице дом, который владычествует над всеми домами. И в доме есть комната, в которой все комнаты. А в комнате человек, в котором узнают себя все люди. И этот человек смеется. Только это он и делает. Смеется во все горло. Я думаю о Катриэле: может, он и есть тот человек? Я никогда не слышал, как он смеется, но это ничего не значит. Смеху можно научиться, он может прийти со временем. Пьяница Моше, громогласный сумасшедший, вам это подтвердит. Слышите, как он рычит:

— Ну! Чего вы ждете? Вы не на похоронах! Дайте себе волю! Смейтесь же, Бога ради!

Он подает пример. Кое-кто присоединяется. Шломо протестует. Цадок тоже. На них не обращают внимания. Солдаты, несущие охрану на башнях, останавливаются, потом пожимают плечами и снова принимаются шагать взад и вперед.

— Громче! — кричит Моше. — Еще громче! Чтоб наш хохот перекрыл весь шум на земле, все человеческие жалобы!

Он хватает за горло кого-нибудь из товарищей, а бывает, и случайного прохожего, и, угрожая тому кулаком, приказывает ему смеяться. Ослушаться его небезопасно.

— Видал я и тюрьмы, и ночлежки, и дворцы для бедняков, — объяснил он мне однажды. — Там я оставил свои слезы. Слезы радости, горести, бессильного бешенства, слезы детства и слезы юности. Их у меня больше нет. Остался только смех.

Здоровенный Моше отличается необычайно кротким нравом. За доброе слово он отдаст вам все — свою рубаху, свою долю счастья. Если кто-нибудь из нищих заболеет — он пойдет просить милостыню вместо него. Опасен он только тогда, когда у него случаются проблески сознания. Иной раз он их подавляет и просит, чтобы его заперли.

Рассказывают, что в него была влюблена молодая красивая женщина из хорошей семьи. Он должен был на ней жениться. Вечером накануне свадьбы они долго гуляли вместе. У Моше был отсутствующий вид. «Ты далеко от меня». — «Да, я далеко». — «Возьми меня туда. Я хочу быть с тобой». — «А ты не боишься?» — «Боюсь, но это ничего». И тогда он стал рассказывать ей одну историю за другой. Она не смогла удержаться от слез. Он это заметил. Свадьба не состоялась. Уверяют, что невеста ждет его и поныне.

Что касается его военных подвигов, то, по слухам, их было много и очень заметных. Он был доброволь-цем-десантником и участвовал во всех операциях. Пули так и свистели вокруг него, кося офицеров и солдат, но он никогда не соглашался ползти, он не хотел даже пригнуться: он шел в атаку с винтовкой наперевес, высоко подняв голову. Наконец, пуля его настигла, он упал со смехом и продолжает смеяться до сих пор.

Выйдя из госпиталя, он отправился в Иерусалим, в Старый город, и закрылся в разрушенной теперь синагоге, насчитывающей десять столетий; с шестнадцатого века тут зажигали свечу в память о рабби Калониму-се. В 1520 году рабби Калонимус спас свою общину, воскресив арабского мальчика. Когда нашли труп ребенка, поднялся крик: «Евреи, ритуальное убийство!». Уже готовилась резня. Но арабский мальчик, которого рабби Калонимус воскресил, указал своего настоящего убийцу. Свеча в память об этом чуде горела до самого 1948 года — когда пал Старый город Иерусалима — и, по слухам, вновь зажег ее не кто иной, как Моше. Он якобы сказал: «Видишь, рабби? Иной раз для того, чтобы остаться в живых, приходится не воскрешать, а убивать». По другой версии, он обратился не к Калонимусу, а к пророку Илье — Элияху ха-нави — чье имя носит другая синагога. Древний рассказ: было время, когда в Иерусалиме осталось очень мало евреев, недостаточно для того, чтобы наполнить все молитвенные места. Накануне Иом Киппура их собралось только девять, а поскольку для миньяна необходимо десять человек, они не могли начать богослужение. И тут откуда ни возьмись появился неизвестный старик, который после молитвы исчез бесследно; и тогда люди поняли, что это был Элияху ха-нави, растроганный горестью тех, кого он должен был утешать. «Видишь? — якобы сказал ему Моше. — Я привел больше евреев, чем ты. Признай, что и смех тоже способен творить чудеса». И пророк, давая ему благословение, ответил: «В наши дни, Моше, смех сам по себе чудо, притом самое удивительное».

Как-то раз, когда я слонялся под Стеной, мне бросилось в глаза, что у Моше-пьяницы совершенно несчастный вид.

— Что-нибудь не в порядке? — спросил я.

— Пора бы им уже перестать! — раздраженно ответил он.

— Кому пора?

— Да ангелам, кому же еще?

И он рассказал из Мидраша: когда Тит бросил свои легионы на Иерусалим, ангелы, числом шесть, спустились с неба на Западную Стену Храма. Они стали плакать, и слезы их, поглощенные камнями стены, все еще в ней текут.

— Пора им перестать! — сказал Моше. — Ангелы тоже должны уметь смеяться.

— Моше, твоя ли это забота — ангелы? Пусть уж они сами разбираются.

— А кто моя забота? Люди?

— Да, люди.

— Кто-нибудь, в частности?

— Да, Моше. Его зовут Катриэль.

— Кто он?

— Не знаю, Моше, не знаю. Иногда мне нравится думать, что моя судьба связана с его судьбой. Только он не умел ни плакать, ни смеяться.

— А ты умеешь?

— Я учусь, Моше, я учусь.

— Расскажи про Катриэля. Чтобы помочь ему, я должен знать побольше.

— Это товарищ по оружию. Вместе были на войне.

— И это все?

— Это все.

Я бы с радостью говорил и говорил о нем, только это нелегко. Катриэль — мое собственное безумие, мое наваждение. Может, я его просто выдумал. Нужно было бы иметь доказательство, но кто даст мне его теперь, когда война окончена?

— Ну, так как же? — нетерпеливо спрашивает Моше. — Ты хочешь, чтобы я ему помог, или ты этого не хочешь?

— Да, — говорю я. — Ему это необходимо, да и мне тоже. Но где его искать? Вот в чем трудность!

И все-таки, он должен был существовать. Помнится, я даже завидовал ему. Для него все было просто. У него был отец, который его направлял, и любимая женщина, о которой он умел говорить, как умел говорить обо всем, что его касалось. А я немало женщин любил на своем веку, иногда даже с отчаянием, и говорил о них с чувством неловкости. Для меня всякая сердечная эскапада была непременно связана с тайной. Пьяный от чувства вины, иссохший от желаний, я избегал легких связей и замыкался в одиночестве, наполненном угрызениями совести. Кто такой Катриэль? Человек, которым я хотел бы быть. Для которого существовала линия раздела между жизнью и смертью, между любовью и предательством. Я так ему завидовал, что в конце концов усомнился в его существовании.

— Хочешь молчать — молчи, — обиженно сказал Моше. — Но если так, то я вернусь к своим ангелам.