Легенды нашего времени - Эли Визель

Я ответил не сразу. Я не хотел тут же открывать свои карты. Президент повторил вопрос. Тогда, все взвесив, я сказал спокойным голосом, что решил не возвращаться в страну. На том конце света президент только рот открыл. Я сказал: «Да, вы правильно меня поняли». В ответ ни звука. Я догадался, что он потерял сознание.

Когда он пришел в себя, он прежде всего приказал, чтобы все дело держалось в полном секрете: этого требовали национальные интересы. Потом созвал срочное заседание кабинета. Министры в жизни не видели его в таком состоянии: его трясло от негодования, он только и повторял: «Но что с ним? Как он мог так с нами поступить?». Среди всеобщего ошеломления один министр высказал мысль, что я — коммунистический агент, и мне поручено унизить существующий у нас режим и наших союзников. Другой объявил меня негодяем и правым реакционером, который стремится взорвать правительственную коалицию, проявляющую тенденцию к крену влево. Дискуссия приняла опасное направление. Президент взял себя в руки и вмешался: «Забудем о наших разногласиях, господа! Подумайте об ужасных последствиях, которые повлечет за собой упрямство этого безумца. Речь идет о нашем престиже, о нашей безопасности. И потому, его надо привезти обратно, чего бы это ни стоило. Как это сделать — вот вопрос. Единственный. Все остальное подождет». Этот славный президент был из тех руководителей, которым не чуждо чувство реальности. Бесконечное количество решений было рассмотрено и отвергнуто. Не имея дипломатических отношений с затерянным царством, правительство не имело возможности ни угрожать ему, ни улещивать его; оно не могло даже предъявить требование о моей выдаче. Послать тайных агентов, чтобы меня похитили? Они не сумеют переплыть Самбатион.

В конце концов, отчаявшись, президент сделал последнюю попытку. Он обратился к моему здравому смыслу: «Я говорю с вами, как мужчина с мужчиной. Вас любят, вами гордятся. Вернитесь, и все ваши желания будут исполнены». — «Нет», — сказал я. «Но почему? Что вы хотите получить или совершить? Какие у вас требования, какие условия?» — «Никаких». — «Я вам не верю, я не верю в бескорыстные поступки, в красивые символические жесты. Если это шантаж, скажите: я приму ваши условия». — «Нет, — сказал я, — дело не в этом». — «Тогда в чем же дело, черт возьми?» — «Я вам уже сказал, мне неохота возвращаться, и все тут. Почести, награды, празднества, которые вы мне обещаете — все это кажется мне отсюда бледным, не имеющим никакой цены и никакого веса».

Вероятно, президент стиснул зубы и кулаки, чтобы сдержать свою ярость. Я продолжал: «Ваша страна, да и все страны, все системы — вызывают во мне отвращение. Люди перестали быть людьми: они делают друг другу все больше и больше зла, внушают друг другу все больший и больший ужас. Братство, солидарность: какая печальная шутка! Покажите мне общество, в котором можно жить, и я отправлюсь туда; покажите мне хоть какой-нибудь спокойный уголок, и я туда вернусь. Но этого нет нигде, и вы это знаете. Вся ваша вселенная рушится под гнетом ненависти и насилия. На смену вчерашней катастрофе завтра придет другая, и она будет тотальной». — «Но ведь так было всегда! — воскликнул президент. — С тех пор, как стоит свет…» «Действительно, — сказал я, — так было всегда. Знание и боль идут рука об руку. Чем больше знаешь, тем больше отчаиваешься. Чем дальше идешь вперед, тем больнее наталкиваешься на огромность зла. Не перебивайте меня. Я знаю, что, как вы уже сказали, так было всегда. Ну и что? Я говорю: пора кому-нибудь возмутиться и закричать, да так, чтобы все услышали: нет, я в это больше не играю!» — «Так сделайте это здесь, другие делали это прежде, и еще будут делать потом!» — «Это не одно и то же. Видите ли, раньше человек мог бежать от опасности, от бесчеловечности в другой город, в другую провинцию, на другой континент, наконец. А сегодня идти уже некуда, спрятаться негде. Вот почему вы посылаете человека, как гонца, как разведчика, в космос и в глубины океана: все потому, что земля везде горит у вас под ногами. И не восхваляйте мне благодеяния и идеалы научных поисков: все ваши ученые, вместе взятые, не в состоянии дать спокойствие, не говоря уже о счастье, даже одному отдельно взятому человеку, зато с легкостью могут уничтожить всех без исключения людей нашей планеты. И вы серьезно хотите, чтобы я, по собственной воле, вернулся в вашу пороховую бочку? Вы на всех парах несетесь к самоубийству, да еще хотите сделать меня сообщником?»

Президент задыхался. Я услышал, как он бормочет: «Он сошел с ума, право же, он сошел с ума». — «Гениальная идея!» — воскликнул один из министров.

Изумленный президент не сразу уразумел красоту решения, которое сам невольно предложил. Потому-то он этим очень гордился. Перенесенные в экспедиции лишения и долгие годы в пустыне лишили меня разума: вот какое объяснение предложил пресс-секретарь, выступивший со специальным коммюнике. И общественность поверила. Она ни о чем не подозревала. К восхищению героем, которое она всегда испытывала, прибавилась еще и жалость к мученику. Работники информации хорошо справились со своим делом.

Но я не питал к ним ненависти. Они сделали свой выбор, я сделал свой. Я научился вообще больше не думать об этом. Все полагали, что я нахожусь взаперти, на лечении и под наблюдением, на самом же деле я был свободен и счастлив и пользовался царскими милостями. Из своего дворца я видел горы Тьмы, сквозь которые не может проникнуть даже солнечный свет.

— Можешь смотреть на них, сколько хочешь, — говорил мне царь. — У нас ты можешь на все смотреть и все любить, ничего не боясь; у нас удивительное не перестает удивлять.

Дан преображался, когда описывал свое царство, то самое, куда очарованный ребенок во мне когда-то стремился проникнуть. Я ему завидовал.

— Почему ты оттуда ушел?

— Я должен был уйти. Сам царь поручил мне миссию исключительного значения: отправиться сюда и решить, является ли его вмешательство необходимым. Прощаясь, он обнял меня и сказал: «Если нашим братьям грозит опасность, предупреди меня своевременно, и мы примем необходимые меры». Он немного проводил меня, потом положил руку мне на плечо и пожелал доброго пути. «На этот раз постарайся принести нам иные рассказы». Я до сих пор чувствую его руку на своем плече.

— Когда ты рассчитываешь вернуться?

— Скоро. Как только здесь все придет в порядок.

— А меня ты возьмешь с собой?

— Охотно. Путешествие будет коротким, но изнурительным. Путь полагается проделать без багажа. Но как только ты туда приедешь, ты будешь жить по-другому. Тебе почудится, будто ты вернулся на две тысячи лет назад. Словно никогда не было ни крестовых походов, ни инквизиции, ни погромов. Словно не было Катастрофы. Соблазняет тебя такая перспектива?

Я ответил утвердительно и солгал. Я знаю, что не уеду отсюда, — пока еще не уеду. И он не уедет. Мы не хотим уехать. Почему? Может быть, не хватает инициативы или воображения? Возможно. А может быть, и он кого-нибудь ждет? Как Шломо. Как я. Вот почему каждый вечер Дан подходит ко мне: чтобы я видел, как он, с высокомерным и безутешным видом, который так ему идет, мечтает о воображаемом царстве, где такие принцы, как он, могут любить ночь, ничего не боясь.

Страх. Он родился от войны, но он пережил войну. Как известно, о нем начинают рассуждать только потом. Ясновидящих он ведет к экстазу, безумцев — к пропасти. Нищие забавляются тем, что славят его, кляня и ругая, и прогоняют его тем же способом.

Сегодня вечером лучше всех о нем говорил Ицик, шофер грузовика, сложенный, как колосс.

— Я, братцы, расскажу вам, что такое страх. Это тот зверь, которого надо убить прежде, чем убивать. Иначе ты пропал. Да вот, взять хоть меня. В Синае, у самого Эль-Ариша черт послал мне парня выше меня вдвое, а это, прямо скажем… В общем, я и сейчас дрожу, когда о нем вспоминаю.

Он иллюстрирует свои рассказы движениями и мимикой. Тело принимает в них не меньшее участие, чем голос. Может, потому, что он один из немногих, чьи воспоминания относятся к недавней истории. Прочие хотят быть современниками своих предков и потому никогда не согласятся ограничить себя настоящим. На хронологическую истину им наплевать. Им плевать, что то, о чем они рассказывают, приключилось с другими людьми во времена давно минувшие: они все равно утверждают, что пережили все сами. Истории Ицика имеют то преимущество, что они правдоподобны, ибо помещены в недавнее прошлое.

— Ох, и здоровенный это был парень, — говорит Ицик, сплевывая себе на руки. — На бедре пулемет, как у меня. Мои товарищи были уже далеко, да и его тоже. И мне тот кусочек пустыни, между дюнами, показался куда больше всей пустыни. Стоим и как дураки смотрим друг на друга. Со злостью, с ненавистью. Палец на гашетке. У меня, уж поверьте, ноги стали ватные: бедный Ицик, не повезло тебе; последний человек, которого ты увидишь, уходя из этого идиотского мира, будет твой убийца. И тут я завопил, и мой пулемет выплюнул все, что в нем было. Получилось, что я счастливо отделался.