Колючка - Интисар Ханани

Я мотаю головой:

– Нет. Только я не понимаю… Корби сразу меня невзлюбил. Не представляю за что.

Сальвия хмурится:

– Отец Корби – верин, а вот мать – служанка, как мы с тобой. Он ненавидит отца за то, что тот бросил его здесь. Может быть, и тебя не любит потому, что ты верия. У тебя было то, чего он лишился.

– Его отец верин? – повторяю я, пораженная, что родитель Корби оказался лордом.

– Да.

Я смотрю, как крепкая мозолистая рука Сальвии укрывает мои едва загрубевшие от труда ладони.

– Но я же работаю. Я теперь тоже прислуга.

– Ненависть очень странна, Терн. Мы не всегда понимаем ее причины. Ты здесь, но ты все еще верия, и о тебе все еще спрашивают из дворца.

Я резко поднимаю глаза.

– Спрашивают. Мы… – она кивком показывает на всю общую комнату, – мы о тебе не говорим. Отвечаем только, что хорошо трудишься и что учишь менайский. Но другие следят за тобой и докладывают что-то. Ты должна это знать.

– Кто? – сдавленно говорю я. – Кто спрашивает?

– Думаю, что оба – и принц, и принцесса.

Я киваю. Что ж, это, во всяком случае, не удивляет. И по крайней мере король за мной не следит.

– Спасибо, – бормочу я так тихо, что слова едва ли долетают до нее, но в ответ она еще раз мягко стискивает мне руку и встает.

– Пойду поговорю с Дубом и Ясенем. Обязательно доешь весь завтрак.

– Доем, – обещаю я и заставляю себя приняться за кашу.

После еды я беру с собой Фаладу прямо к гусиному сараю и держусь рядом с ним, пока Корби выгоняет стадо. Со стороны тот ничуть не переменился, только на щеке поджившая ссадина и на скуле выцветший до желтого синяк. Но едва он смотрит на меня, как в его глазах я вижу брата. От этого взгляда из груди выбивает дыхание и горло пересыхает так, что пропадает голос.

Я думаю о его тайне, открытой Сальвией, но жалость перебивается страхом. Мне нет дела до прошлого Корби, до его полублагородного происхождения. Я хочу лишь держаться от него подальше.

Как только последние гуси выбираются из сарая, Корби шагает вперед и уводит стадо. Фалада подталкивает меня в плечо и кивает на посохи у дальней стены. Я медленно иду туда. Они кажутся мне перекладинами тюремной решетки, будто это их младшие собратья были прибиты поперек окон спальни в моем прошлом доме.

– Возьми, – говорит Фалада.

Меня не удивляет, что голос у него одновременно грустный и строгий.

Дерево знакомо ложится в руку, шершаво и безобидно скользит по мозолям на ладони, заставляет меня содрогнуться.

Фалада искоса наблюдает и держится рядом, пока мы догоняем гусей по пути к дороге. Отходит только пару раз, чтобы шугануть обратно в стадо птиц, ускользнувших от моего внимания. Я благодарно киваю ему, но молчу. Горло жутко болит, так что я гадаю, не встречу ли смерть из-за простуды.

На обратном пути Фалада спрашивает:

– Я не рассказывал тебе историю моего народа?

Мне становится любопытно. Он никогда об этом даже не упоминал.

– Нет.

– Хочу, чтобы ты ее услышала.

Фалада поднимает голову, обводя взглядом равнины, и начинает говорить низким певучим голосом:

– Давным-давно все мыслящие создания жили в согласии. Люди и Кони были равны, делили все по справедливости и вместе возделывали землю, и ни один народ еще не называл себя правителями и не стремился к власти.

Слова Фалады рисуют времена, древние настолько, что человеческой истории о них ничего не ведомо. Меня окутывает спокойствием от его глубокого голоса и мудрости.

– Потом Люди ступили на собственный путь, стали использовать наших младших братьев, бессловесных лошадей, как вьючных животных. Когда-то Кони научили Людей почитать Бога и восхвалять мир вокруг, теперь же Люди принялись этими песнями превозносить себя. Развращенные жадностью и жаждой славы, они стали алчными до власти. Возжелали увековечить память о себе в поколениях и причаститься бессмертия. Они становились полководцами и королями, призывали других воевать за себя, без конца убивали ради кусочков земли, которыми недолгое время могли всецело править. Эти люди изгнали Коней из их угодий, отказались от их представлений о чести и миролюбии.

Именно разлад с Конями заставил Людей развивать письменность, ибо она позволяла им плести интриги и общаться без нашего ведома. Так Люди хотели подчеркнуть свое безоговорочное превосходство, раз и навсегда доказать, что вправе властвовать на земле.

– В конечном счете, – печально договаривает Фалада, – все свелось к разнице между нашими копытами и вашими пальцами. Особенно большими пальцами.

Я опускаю взгляд на ладони.

– Если кого-то из моего народа ловили, то немедля убивали. На нас стали охотиться, выставили нас угрозой обществу, ибо мы вносили раздор в мир властолюбивых Людей. Насаждали зерна мятежа, олицетворяли другой путь. Вот почему вы никогда о нас не слышали. Мы научились держаться в стороне, жить на голых равнинах и забредать лишь в нетронутые Людьми земли.

– Мне так жаль, – шепчу я.

– Это же не твоя вина.

– М‐м‐м.

Я притопываю ногами от холода и почему-то все равно чувствую себя виноватой. Мы стоим в небольшом отдалении от городских ворот. Я смотрю в их сторону, но из-за расстояния пока не могу разглядеть стражников. Со вздохом разворачиваюсь и сажусь на бегущую вдоль дороги каменную ограду.

– Поэтому, – говорит Фалада, будто я задала вопрос, – я не могу научить тебя чтению на менайском. У нас, у Коней, нет грамоты.

– Пальцы… – задумчиво тяну я.

– Особенно большие.

– Думаешь, мне нужно учиться читать на менайском?

– Вероятно. Рано или поздно тебе это понадобится, – отвечает он.

Потому что Кестрин уже все знает. Но он отпустил меня, и я не хочу думать о том, что может заставить вернуться. Вместо этого говорю:

– Я учусь общаться на нем. Ты же знаешь, как я стараюсь.

– Ты уже выучила слова. Теперь нужно их использовать. Язык – это оружие, Алирра. Ты должна защищаться как можешь.

Я обхватываю себя руками, плотнее закутываюсь в плащ.

– Не уверена, что хоть какие-нибудь слова помогли бы… против Корби.

– Может, и так, но были поводы ранее, будут возможности впредь.

Справедливо. Я думаю о том, могла ли довериться принцу. Но я рассказала Сальвии, а это уже много больше, чем раньше. Я со вздохом смотрю на Фаладу. В бледных утренних лучах его шерсть сияет белизной, а в темных глазах светится доброта.

– Надо идти дальше, – мягко говорит он. – Холодно, а ты еще не окрепла.

Мы в молчании шагаем к городу. Уборка сегодня затягивается, ноги и спина болят.

Фалада осторожно фыркает, и я замечаю подходящих к сараю Ясеня и Дуба. Выражение на лице Дуба неожиданно суровое. В глазах Ясеня тоже блестит напряжение.

– Мы только что были на гусином пастбище и поболтали с Корби, – говорит Ясень. – Он тебя больше не потревожит.

– Не должен, – добавляет Дуб. – Но если попытается, скажи нам. Он знает, что ему за это будет.

Я смотрю