Там, где престол сатаны. Том 2 - Александр Нежный

Новые веяния, други!

Свежий ветер с гор, чьи снежные вершины освещены розовыми лучами восходящего солнца!

(«Прямо Рерих какой-то», – покачнувшись, сказал религиозный публицист Тарас Максименко, всегда готовый за не очень большие деньги полизать или оплевать кого и что угодно, малый с виду здоровый, но на выпивку слабак.)

Глас невинного дитя, в святом своем простодушии не разумеющего, из-за чего сыр-бор, сиречь столь свирепая сериозность догматических споров, и в конце концов лепечущего всем вельми ведомое: «А король-то голый…»

Увы, братья и сестры, дитя как всегда право, и наш король гол. Ибо что означают, к примеру, тысячелетние распри о соотношении божественного и человеческого в природе основателя христианства, среди коих есть, между прочим, не лишенные остроумия идеи, одна, помнится, о том, что на кресте был распят и умер человек, Бог же, дабы не подвергать себя унизительной и мучительной казни, заранее покинул свою земную оболочку и на все дальнейшее взирал уже сверху, иногда роняя на Голгофу редкие крупные слезы, принимавшиеся римской солдатней и томимым дурными предчувствиями Каиафой за приближающуюся к Иерусалиму грозу. Не свидетельствует ли все это не только и не столько о крайней осторожности Божества, призванного оберегать свое вневременное и внепространственное бытие и уже достаточно рискнувшего им, совершив героическое путешествие на землю, – но и о тщетных потугах человеческого разума соединить несоединимое? Даже Никейский символ, долженствовавший расставить все точки над «i», и тот из-за пресловутого и, правду говоря, за тысячу лет изрядно обветшавшего filioque не стал обручем, который бы, наконец, соединил Восток и Запад. Боги мои! Отец Всемогущий! А где у нас обруч? Что нас объединяет? Что всесердечно бросает нас друг другу в объятия и братским поцелуем запечатлевает конец всем распрям, прекращает все злобные склоки и объявляет вне закона все взаимные обвинения?

Г-н Генералов помолчал, обвел пристальным взглядом присутствующих, отметив про себя, что в продолжение его речи многие успели воздать должное столу, иные же, можно сказать, даже с некоторым перебором, как, например, уже помянутый Тарасик Максименко, вступивший в жаркую перепалку с юношей в черной семинарской форме, настойчиво требовавшим у Тарасика, во-первых, объяснений по поводу его последней, насквозь лживой и, сразу видно, заказанной и оплаченной статьи в защиту одного высокопоставленного священнослужителя, митрополита и члена Синода, всем известного негодяя, словоблуда и агента, а во-вторых, чтобы он, Тарасик, немедля выпустил из своих загребущих лап бутылку «Абсолюта» и передал ее близстоящим и томимым неутоленной жаждой отцам и братьям, на что Тарасик, наплевав на обвинения, с блаженной улыбкой прижимал бутылку к груди и дразнил легкоранимого семинариста, отвечая ему: «Не-а… Не дам»; успел также прилично нализаться Степа Крылатов и нагло оглядывал соседей белесыми глазами, выискивая, к кому бы и за что бы придраться, от какового замысла с левой стороны его пыталась отвлечь жена, особа долговязая, темноликая и сухопарая, дочь профессора и сама кандидат наук, шипевшая сквозь маленький рот: «С-с-с-тыдис-с-сь… Тебя вс-с-се з-з-з-нают как с-с-с-оциолога и редактора “Религии и демократии”, а теперь уз-з-з-нают как пьяниц-ц-ц-у…», на что Степа, икнув, отвечал, что давно пора православной общественности узнать его истинное лицо, с правой же стороны, обвив Степину руку двумя своими пухленькими белыми ручками, его умоляло ангелоподобное создание из музея Троице-Сергиевой лавры: «Милый, нам же завтра с тобой статью писать, а ты будешь болеть…» – «Потребительс-с-с-кое отнош-ш-ш-ение», – над Степиной головой шипела жена. «Его творчество мне дороже всего!» – пылко отвечал ангел, тесно прильнув к Степе горячим бедром.

Кроме того, уже неслись отовсюду предложения пропеть тороватому хозяину «Многия и премногия лета». Его высокопреосвященство ответил на нестройные клики благодарным поклоном, но тут же заметил, что время для многолетия еще не приспело. Окончились ли раздирающие религиозный мир распри, каждая из которых глубоко ранит всякое честное и чуткое сердце? Повсюду ли признан примат Петра? Или верх берет Ориген, давным-давно утверждавший, что слишком много чести Петру, и не только он, но и всякий христианин подобен камню, на котором зиждется Церковь? Все ли согласны с догматом о непорочном зачатии Девы Марии? Или, поразмыслив, встанем в ряд с теми, кто вообще считает ее матерью по преимуществу, уже рожавшей от Иосифа-плотника, что лишает Марию какого бы то ни было места в небесной иерархии? Будем ли поклоняться иконам и по-прежнему прозревать в них окна в горний мир? Или вместе с братьями-протестантами ни йоты не уступим из второй заповеди? Дети! Позвольте так обратиться к вам не только из-за моих седин, но, главным образом, из чувства любви и стремления передать вам мой немалый духовный опыт. Станем и дальше перечислять раздирающие мир религиозные распри? Упомянем еще рубеж, по одну сторону которого находятся христиане, а по другую – мусульмане? Отметим вероисповедания Востока с их тысячелетними традициями и миллионами адептов? Вообще: возможно ли жить на пороховой бочке религиозной ненависти?!

– С нами Бог, покоряйтесь, языцы! – нетвердо, но велегласно объявили из толпы гостей.

Максим Михайлович снисходительно улыбнулся. А у них свой бог, и они точно так же намереваются с его помощью покорить вас. Нет, дети. Только теология объединения, предлагающая отныне и навеки считать все догматические и религиозные расхождения яко небывшими, – только она выведет нас из тупика.

– И я, – с грозным блеском в очах проговорил Максим Михайлович, – предлагаю вам объявить сегодняшний день днем рождения нового мировоззрения, а наше собрание – первым шагом, которым зримо вступила в православный мир теология объединения.

(Забыл отметить, писал в своем сочинении о. Викентий, приглашенных г-ном Генераловым телевизионщиков Главного канала. Нравы нынче такие, что за хорошие деньги они мать родную выставят перед всем светом в непотребном виде, а тут, без сомнения, время для передачи куплено было немалое, деньжищ отвалено немеряно, отчего этот волчина мог долго красоваться перед камерами и плести турусы на колесах в прикрепленный к его воротнику микрофончик об этой самой препаскуднейшей, змеиноподобной и преизбыточествующей ядом теологии объединения, о каковой лишь дурак не догадается, а подлец промолчит, кто ее измыслил и кому она призвана служить. Всем и всеми желает завладеть диавольское отродье, поначалу же нечто вроде опыта учинил в России, понеже зело любопытно было ему ведать – пройдет или не пройдет? клюнут или не клюнут? прикупит он братию на корню или она все-таки увильнет от его тенет? И врал, врал, как Хлестаков – городничему, что папа-де римский его теологию благословил, прослезившись, хотя из надежнейших источников было известно, что в Ватикане Максим Михайлович от ворот получил поворот и взамен аудиенции у папы должен был пить кофей с одним монсиньором, непрестанно глаголавшим о близости времен блаженных, когда схизматики притекут в Рим, наподобие Карла, явившегося с повинной в Каноссу; и об американском президенте врал г-н Генералов, что тот, едва заслышав о теологии объединения, немедля велел изготовить манускрипт и на сем манускрипте собственноручно начертал и подписью своей удостоверил законопроект о распространении ее на всей территории Соединенных Штатов, каковой благородный и величественный жест было бы грешно оставить без великодушного воздаяния, для чего Максим Михайлович использовал некоторую часть своего влияния как на умонастроения американцев, так и на расположение звезд, и его высокопревосходительство был переизбран на второй срок. «А нашего президента вы можете… или туда, или сюда?» – спросил кто-то из телевизионщиков. «Вы желаете сказать: низринуть или вознести?» – «Во-во». Максим Михайлович снисходительно улыбнулся. «Под этим небом нет для меня ничего невозможного, сударь вы мой». Черти в аду знают, отмечал о. Викентий, лапшу ли он на уши вешал этим олухам с телевидения, или вправду пособил американскому президенту победить на выборах, – темна вода в облацех. Впрочем, поскольку во всяких выборах скрыто жульничество, по части которого он всегда был мастер непревзойденный, то отчего бы и нет?)

Между тем, кардинальное в догматическом отношении и весьма заманчивое в политическом предложение его высокопреосвященства было если не одобрено, то признано достойным обсуждения. Нашлись, правда, священнослужители, принявшие теологию объединения в штыки. «Экуменизм без границ», – так аттестовал ее священник из церкви Двенадцати Апостолов, что в Марьиной Роще, о. Михаил Вихлянский, с налетом желтизны в мрачных глазах, должно быть, от мучающей его язвы желудка, и сам мрачный и тощий, вполне вероятно еще и оттого, что по усам его текло, а в рот не попало, не считая рюмки водки, которую он маханул как бы втайне от себя, и свежего огурца, которым он захрустел тотчас, с тоской поглядывая на розовые ломти бесподобной поросятинки. Вместе с ним покинули зал еще несколько иереев, но те, по крайней мере, хотя бы не потеряли время зря и, не вполне твердыми ногами спускаясь по лестнице, громогласно обсуждали достоинства севрюги, отменный вкус крабов с ананасами, превосходнейшие жюльены с белыми грибами и прочее, и прочее, о рассуждениях же г-на Генералова, да, признаться, и о нем самом отзывались с пренебрежением и даже с неприязнью. Накормил и напоил – сие еще не повод подсовывать нам свою тухлейшую теологию. Да и сам-то он откуда нарисовался, калика перехожая? Да ты бы, отче, и спросил: а вы, мол, из каких земель-государств к нам пожаловали, господин хороший? Как-то неудобно, отцы: его вроде хлеб ешь, вино пьешь… Я за тобой, ваше высокопреподобие, в оба глаза глядел: бутылку «Абсолюта» ты лично убрал, коньячком же отлакировал… Что ж, ежели в силах принять – прими и восславь Господа, ниспославшего тебе праздничную чару и сподобившего ее осушить, оставаясь в здравом уме и твердой памяти, а то, не приведи Бог, станешь как мученик наш, отец Вихлянский, кому всякий пир все равно что казнь… Тебе, стало быть, севрюжатинка с водочкой уста заградили, ты и не спросил. А чего спрашивать? И так видно – масон.