Там, где престол сатаны. Том 2 - Александр Нежный

– Антихрист! Антихрист! Антихрист!

Народ взволновался и согласно осенил себя крестным знамением. Кое-кто, бесстрашно выступив вперед, начертал знак спасительного Креста, целя в представительную фигуру Максима Михайловича и повторяя при этом дрожащими от ужаса голосами:

– Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…

Его высокопреосвященство криво усмехнулся, и в карих его глазах – всем показалось – вспыхнули зеленые огоньки. Зловещими были они? Может быть. Было в них нечто инфернальное, попросту говоря – отсвет бушующего в преисподней пламени? Не исключено. Направлены ли были они в сморщенное, как печеное яблоко, и размером с кулачок лицо Матрены Тимофеевны? А на кого же еще, собственно говоря, мог смотреть Максим Михайлович? Но что-то не дает нам право окончательно согласиться с утверждениями богомольцев об адской природе этих самых зеленых огоньков, ибо именно в то же само время и в том же самом месте мы наблюдали в глазах Максима Михайловича одну лишь откровенную насмешку.

– Матрена! – погрозил он горбатой старухе архиерейским посохом. – Смотри у меня!

Последующее же сразу за его словами падение Матрены Тимофеевны, подхваченной, впрочем, заботливыми руками православных, и ее едва слышный возглас: «Ой, батюшки, ой, чтой-то со мной?» нетрудно и вполне в согласии с наукой, в частности с медициной, объяснить многоразличными причинами, как то: чрезвычайной усталостью восьмидесятишестилетней старухи, отягощенной к тому же горбом немалых размеров, проделавшей явно превосходящий ее силы путь из одного конца Москвы в другой; хоть и непродолжительным из-за слабости зрения, но постоянным вечерним чтением «Откровения Иоанна Богослова» с особенно усердными размышлениями над зверем из моря с семью головами и десятью рогами и зверем из земли с двумя рогами, сопровождаемыми молитвенными воздыханиями наподобие: «Господи, милостив буди мне, грешной» или «Без числа согреших, Господи, помилуй мя»; мучительное, до бессонницы, ожидание конца света, каковой, по всем имеющимся признакам, был уже при дверях, отчего сладость этого мира давно уже превратилась в горючую тоску. Явление же Максима Михайловича в его превосходящем всякое воображение роскошном лимузине, его обольстительные приглашения и почти пасхальные обещания светлых торжеств, две черные образины, выскочившие вслед за ним в сопровождении развеселых девиц, наконец, взгляд его с зелеными молниями, ударивший ей в самое сердце, – все говорило о том, что это был он, враг Господа, Князь тьмы, Царь наглый и искусный в коварствах.

«А имя мое откудова он узнал?» – затрепетав всеми жилочками, вдруг подумала Матрена Тимофеевна и вскрикнула жалобным криком угодившего в капкан зверька. Никто, однако, не поспешил ее утешить. Пусто было вокруг. Православный люд мало-помалу разошелся по монастырским храмам; Максим Михайлович, г-н Генералов и архиепископ, проследовал в зал, где был встречен дружными аплодисментами; Матрена же, едва передвигая ноги, поплелась в Троицкий собор, села на лавочку в углу и всю службу до последнего возгласа священника: «Слава Тебе, показавшему нам свет» и Великого славословия проплакала неостановимыми слезами.

5

Благоразумие побуждает нас не предаваться бесполезному, ненужному, да и соблазнительному описанию пиршества, устроенного его высокопреосвященством для молодых (до тридцати пяти лет) православных священнослужителей и правдами и неправдами примкнувших к ним прочим гостям, из которых иные имели лица гладкие и румяные, как пасхальные яички, лики же других, напротив, были убелены сединами и прекрасно и благообразно украшены и брадами по грудь и ниже, и длинными власами, кое у кого перехваченными черными резиночками, какими в аптеках обыкновенно прихватывают рецепты к пузырькам с лекарствами, отчего волосы не рассыпались по плечам, а весьма изыскано спускались на спину наподобие небольших конских хвостов. И в самом деле, отцы и братья, нет нам духовной пользы в перечислении брашен и вин, коими изобиловали столы. Кто там был – тот пусть и поет восторженную песнь про севрюгу небывалых размеров, из которой чудодейственным образом изъяты были все косточки и хрящики; о поросятах с невинными мордочками ни за что пострадавших вифлеемских младенцев и с веточками петрушки в устах, словно с последним цветком их кратковременной жизни; о крабах, уже лишенных своей колючей брони и плавающих в винном соусе среди долек ананаса… Эх! Не наше это дело, писал о. Викентий (и видно, ей-Богу, и видно, и слышно, как он плотоядно сглатывал слюну!), дразнить гусей. (Гуси там, кстати, тоже были, но пресытившийся народ едва отщипнул от них несколько кусочков и – между нами – крепко промахнулся, ибо так откормленных и так приготовленных гусей ни Москва с ее ресторанами, ни даже Кремль с его знаменитой кухней не видывали и вряд ли когда-нибудь увидят.) Наше дело, продолжал священноинок, как бы с большим усилием отводя взгляд в сторону хотя бы и от гусей, нелицеприятно и по возможности точно передать, что происходило в зале приемов Отдела церковных связей, где г-н Генералов встречался с православной общественностью. Во вступительном слове его высокопреосвященство особенно упирал на братское чувство, собравшее здесь православных (какой-то, надо полагать, отъявленный циник – не исключено, что среди присутствующих затесались люди, пристойные лишь по внешнему виду, внутри же являвшие собой сущую мерзость запустения, повапленный гроб, полное забвение правил хорошего тона и одно лишь нетерпеливое желание fressen und trinken,[13] при этом громко хмыкнул – но Максим Михайлович не повел и бровью), а также на то, что он рад послужить связующим и объединяющим всех звеном любви, дружбы и взаимопонимания. Всегда, везде, во всем уповайте на меня. Во всех ваших невзгодах, житейских и духовных, я с вами во все дни вашей земной жизни. Помните, дорогие, что у вас есть надежный друг, доброжелательный советчик и заботливый пастырь, каковое имя я ни у кого не заимствовал, ибо с малых лет ощущал в себе сердечное призвание оберегать людей от ложных шагов, ошибочных мнений и предвзятых толкований.

Так он говорил, поднимая бокал с красным вином. И все подняли: кто с вином, кто с коньяком, а кто, пробурчав с иерейской прямотой: «Марганцовку не пил, не пью и пить не буду!» с чистейшей водкой. Некоторые, отдать им должное, выпивали и закусывали с тяжелым чувством, покоробленные чрезмерными притязаниями г-на Генералова стать вровень с Тем, Кто окончил Свои земные дни на Кресте, ныне пребывает в небесных обителях Отца Своего и когда-нибудь грядет со славою судити живых и мертвых, Его же царствию не будет конца, аминь, аминь, аминь, между тем, видите ли, явился некто и при искусительном содействии севрюжатины и поросятины утверждает, что друг и пастырь – это он. Н-да-а… Богословие желудка, теология сытости, экзегетика обжорства. Не те, простите, доводы. Выпили тогда и по второй. Максим Михайлович, проницательным взором окинув собравшихся, со смиренной улыбкой промолвил звучной латынью: «Nihil appetmus, nisi sub ratione boni; nihil aversamur, nisi sub ratione mali».[14] Кто понял, тот понял; а кто не понял – глубокомысленно кивнул. Таким образом, токмо блага ради, распяв себя на кресте любви для всех алчущих истины, для всех заблудших и тонущих в житейских топях, не имея ни дня, ни часа покоя, не зная ни отдыха, ни срока, питая свое тело акридами, снытью и диким медом, словом, усыновив человечество самому себе и пестуя его, как отец – единородное дитя, в котором все мое благоволение, ибо нет счастья больше, чем имение, дары и способности свои положить за други своя, к велей же удаче Всемогущий Отец в преизбытке наделил Максима Михайловича и первым, и вторым, и третьим, что он, нимало не скупясь, отдает людям, намереваясь в самом близком будущем избавить их от пламени войн, и без того едва не уничтоживших землю, от порождающих ненависть братоубийственных революций, от неисчислимого сонма невинных жертв, вопиющих к нам не об отмщении, нет, но всего лишь о справедливости, такова, отцы и братья, а, вот я вижу и милых сестриц, чья скромная сдержанность радует сердце, такова, дорогие, моя главная цель. По силам ли нам ее достичь? Можем ли мы совместными трудами возвести над миром лучезарный купол премудрости, счастья, безопасности и покоя? Удастся ли нам начать отсчет нового времени, новых нравов и новых обычаев? Поскольку зал молчал, выпивал и закусывал, его высокопреосвященство ответил сам. Безусловно! Была и канула в лету теология освобождения, благословлявшая несовместимую с канонами религии революционную борьбу. Пришла пора теологии объединения. Уготовим пути ей! Расчистим дорогу! Бросим под ноги ей полевые лилии! Расстелем ковры! И возопим гласом велием: «Осанна тебе, царица мира!» Отправим в лавку старьевщика наши старые маленькие распри, лавку запрем на замок, а ключ выбросим в сточную канаву.