Летний дождь - Вера Кудрявцева

И вдруг Даниловна будто опамятовалась: да как же так? Ведь тятя с мамонькой давно померли. И Андрей, верить похоронке, погиб. А я с ними на одной телеге еду? A-а, так ведь и я, однако, помираю. Слыхала, в смертный час человек всю жизнь свою видит. Во-от оно что… А довелось все же мне детей увидеть. К чему только тут Колька-то Гришаков? Катя, Катя…

Очнулась Даниловна в больнице. Открыла глаза и сразу услышала голос подруженьки своей Сергеевны:

— Ох, отудобела. Лежи, нельзя тебе покедова!

Даниловна обвела взглядом палату, хотела было спросить, где родичи-то ее, да вспомнила все, затаилась. Не померла, значит… А как ятно всех видела…

— Сергеевна! — вскинулась неожиданно, так что та едва успела попридержать больную. — Ты мотри, детям не сообщай! Не тревожь попусту! Вот отлежусь и сама к ним, на ироплане…

«Полетишь, полетишь! С печи на полати нам уж с тобой летать-то!» — подумала Сергеевна, а вслух сказала:

— Ни к чему их баламутить, действительно! Сама собралась, так и лети, прокладывай, нето, дорожку. А потом и я следом за тобой к охламонам своим… на ироплане… исключительно ради балету…

Даниловна прикрыла глаза, подумала, довольная собой: «А выткала я все же детям по дорожке…»

К больнице, заплаканная, бежала Лариса…

1980

Любовь все знают хорошо…

Проснулась Екатерина Сергеевна, как всегда, рано. За окном шуршал дождь. Приподнялась, не вставая, отдернула занавеску: серо, мрачно, сыро.

«Опять… сеет и сеет», — сдвинула брови.

Побрякивая подойником, вышла на свое крыльцо соседка тетя Клава, зевнула, озирая беспросветное небо, зачавкали ее резиновые сапоги, увязая в топи двора.

«Еще коров не угнали, — юркнула Екатерина Сергеевна в тепло постели. — Подремлю…».

У самой-то с тех пор, как умерла мать, пусто в загонах да хлевах, ни коровы, ни теленка, ни ягненка, ни поросенка. «Запорожец», правда, есть, да он помалкивает, есть-пить не просит. Ремонтировать его приходится частенько, это да, то одно выйдет из строя, то другое — дряхлая машинка, еще первого выпуска. Да после ремонта тракторов-то починка «Запорожца» для Екатерины Сергеевны — семечки. Лежала, слушала вкрадчивый, словно бы оправдывающийся шепот дождя, задремала. Задремала, и приснилось ей вдруг, ни с того ни с сего, как они с Николаем ехали раз со станции домой. И все во сне том по порядочку, как наяву.

…Сперва будто идет она одна, как и было на самом деле. Идет, глаза от дороги поднять боится: в каждом кустике придорожном волк ей чудится. Поздно из города приехала. От станции до последнего дома поселка дошла — солнце за край земли задело. А это, по зимнему времени, считай, через час ночь. И месяц, как назло, заволокло ночным мороком. А месяца нет, так и снег не светит.

Темно кругом, а на душе и того мрачнее. Сердце так стискивает, аж дышать нечем. Впору хоть самой завыть волчицей. И ни слезинки, главное. Закаменела. Закаменела, а волков-то побаивалась. Ну, пока до Крутого Лога бежала, еще не так страшно было. Бежала, а от лица пар, шаль у рта заиндевела. А как Крутой Лог засинел вдали боком, тут и стала. Что делать? Не может с места сдвинуться, ни вперед ни назад: такая оторопь нашла.

Испокон в Крутом Логу волки водились. Попугивали зимами припозднившегося какого бедолагу. Даже и задирали. На памяти Кати, правда, такого не бывало, а раньше, в войну особенно, говорят, случалось.

Вот стоит будто она, всматривается в край обрывающейся в лог дороги, и уж стали мерещиться ей огоньки, глаза волчьи, и уж вой их услышала. Ветер, видно, на волю из тайги вырвался, а ей в нем волчьи голоса чудятся. Зажмурилась крепко-накрепко. Горе горем, а умирать, да еще от волчьих-то зубов, — ох, жуть!

И вдруг голос сзади: «Нно! Нно! Чего стали? Нно, рродимые, недолго уж!» Обернулась — подвода догоняет. Она навстречу кинулась, припала к лошадиной влажной морде, засмеялась сквозь слезы.

Из кошевки парень выпрыгнул. Да это же Колька!

— Катька? Опять в город моталась? Ты чо — сдурела? В такую пору одна? Лезь под тулуп! — скомандовал.

Катя послушно забралась в кошевку, утонула в запашистом сене, укрылась с головой тулупом.

Пока в Крутой Лог спускались, пока в гору волоклись, Колька шел рядом, правил, ворчал по-хозяйски:

— Не могла, дуреха, к коновязи подойти? Неужто Гнедка бы не увидела? Председателя я провожал, целый час на станции околачивался… За два часа — двадцать километров… Рысцой, значит, всю дорогу! Ну и дуры бабы! И все из-за того пижона? Ну, попадись он мне, змей подколодный!.. Стиляга!

А как выехали в чистое поле, Колька намотал вожжи на облучок саней и тоже забрался к ней под тулуп — гулял по полю ветер.

— Нигде не поддуват? — спросил грубовато.

И вдруг рванул ее к себе ручищами. Так сильно обхватил — пальцем не пошевельнешь. Припал к ее лицу и ну целовать. Она, конечно, отбиваться: сдурел, ли что ли, парнишка? И вдруг сама притихла, покорилась горячей его силе и будто от земли, от кошевки этой оторвалась и закружилась над полем, над Крутым Логом легко так, блаженно…

И тут проснулась.

Открыла Екатерина Сергеевна туманные, нездешние глаза — быстро в себя пришла: сдвинула брови, а губы не слушались, улыбались. Надо же! На один ведь миг вознеслась тогда ее душа, и вот запомнился этот миг, через столько-то лет пригрезился.

«Катя, — шептала Колькиным голосом память, — Катя, Катя моя… Позабудь ты его, позабудь!..»

Опомнилась тогда Катя, зашептала, будто не одни они были в этом поле чистом:

— Ты очумел, Кольша? Дите ведь у меня нагулянное — смеяться над тобой станут: с кем, мол, спутался.

— И тебя, и Вадика твоего никогда никому в обиду не дам, Катя… Эх, Катя…

Даже сейчас, при одном воспоминании, озноб пробежал по телу. Замерла, подчиняясь этой сладкой напасти. Но вдруг решительно откинула одеяло, опять к окну прильнула: дождь не собирался угомониться, серебрил отаву в огороде.

— Прроклятье! — выругала Екатерина Сергеевна непогодь, но сердито не получилось.

Задумалась. Ситец сорочки подголубливал огромные, в темных тенях глаза, главное украшение широкоскулого ее, полногубого лица.

«Что это он мне пригрезился-то? Смех и грех!» — и смущенно головой покачала.

Смех-то смехом, а весь день, что бы она ни делала, не могла освободиться от какой-то щемящей тревоги. Она жила в ее душе отдельно от забот текущего дня.

А день выдался не из легких.

Едва проводили хозяйки коров в стадо, вышла Екатерина Сергеевна из своей калитки. В конторе делать было нечего: до планерки у директора далеко, и она, натянув на самые брови капюшон дождевика, зашагала на ближнее поле.

Дождь разошелся, немилосердно прибивал, притаптывал к земле вызревшие колосья.

Еще издали она увидела увязшие в хляби трактора. «Запряженные» цугом по два, пытались они сдвинуть с места комбайн. Подошла поближе: надсадное рычание машин да сквозь него беспомощная ругань механизаторов.

Увидели ее, замолчали угрюмо. Молоденький тракторист Витя, дружок ее Вадика, размазал грязной ладонью капли дождя по лицу, будто слезы вытер, сказал виновато:

— Здрасте, тетя Катя.

Нестерпимо захотелось обнять его, расцеловать в грязные, по-детски пухлые щеки — так соскучилась она о сыне.

Пожилой комбайнер дядя Тимофей побрел, сгорбившись, к вагончику-теплушке. Проходя мимо Екатерины Сергеевны, не удержался, укорил:

— Егора нет! Он бы не мотался ни свет ни заря по полям без дела, не лез бы под руку! А сел бы, помозговал и чо-нить бы надумал. Ить надо же чо-нить соображать! — сорвался он на крик. — Анжинер ты, фиг-ново-дело, али хто? Ить гинут хлеба!

Не дослушав, Екатерина Сергеевна пошла прямо полем назад, в село: скоро планерка.

«Егора нет, — усмехнулась словам дяди Тимофея. — Не могут забыть… А ты можешь?..» Николай вспомнился тревожащим, будоражащим сном, Егор — обидой. «Да что они сегодня, сговорились? Нашли время пригрезиться…» А сама шла так, словно оберегала то, что проснулось и притаилось в ее душе, робко проглядывая то улыбкой не к месту, то непривычной для этих глаз растерянностью.

— Что невесело глядишь, соседка? — окликнул ее однорукий пастух дядя Иван и смачно щелкнул кнутом — Нинки, Тамарки, Наташки! А ну, от пошенички — кругом аррш!

Коровы послушно повернули от края поля к речке. Екатерина Сергеевна засмеялась невольно, с удовольствием сходя с полевой дороги на травянистый целик. На сапогах, однако, с полпуда грязи.

— Что это ты их, дядя Иван, девичьими именами-то кличешь? Наташки, Нинки…

— А у их метриков нету: которы Наташкины — те, значит, Наташки, которы Нинкины — те Нинки, которы Тамаркины, те Тамарки. Откликаются. Черкни-ка мне, раз случилась коло меня.

Закурил, сощурился на неистощимое небо:

— Поливат!

— Будь оно… — начала было Екатерина Сергеевна.