Подари себе рай - Олег Бенюх

Ивану, как и всем другим, манерно похлопали. Джон, которого по просьбе Ивана Уайт пригласил переводить, смотрел на него с интересом. Хемингуэй сидел с закрытыми глазами и, казалось, все время был погружен в свои размышления; при имени «Маяковский» он вдруг внимательно стал следить за переводом. «Видимо, большой поэт, — пробормотал он негромко. — Жаль, его мало переводят. Самобытность всегда труднопереводима».

Сильвия раскраснелась, твердила: «Манифик! Манифик!» Сама она в своем слове сообщила, что впервые в жизни отважилась на такое дальнее путешествие, и предложила тост за всех, кто в пути. Капитан был растроган до слез: «Славная девочка! Добрая девочка!»

Ужин затянулся до половины двенадцатого. Прогулка по облитой лунным светом палубе развеяла подкрадывавшуюся было сонливость. Джексоны пригласили Сильвию и Ивана в свою каюту «на партейку бриджа». Иван попытался его освоить с наскока, но не тут-то было. Тогда он вызвался преподать основы «подкидного дурака». Но и эта игра, при всей ее кажущейся простоте, не заладилась. Сказавшись усталой, ушла Сильвия. Джон и Иван говорили о современной русской поэзии. Поражала обширность материала, которым владел англичанин. Хлебников, Бурлюк, Ахматова, Цветаева, Бальмонт, Есенин, Гумилев, Блок, Асеев — нет, он не просто называл фамилии, он цитировал, хотя и в сквернейшем переводе, строки и строфы; он пытался анализировать творческие концепции — и не избито, не трафаретно, может быть, не проникая в «русскость» стиха, но всегда пытаясь ухватить самую суть, самое сердце авторского видения и восприятия жизни.

— Не может быть, чтобы ты все это мог постичь не в русском лицее, не в России, а где-то во Франции! — не удержался Иван.

— Конечно, — засмеялся Джон. — Вот уже третий год я занимаюсь русской поэзией двадцатого века в Колумбийском университете. В Америке более ста русских кафедр и центров. Вот что наделала ваша революция. До нее было три, может четыре.

— Если бы изучали только литературу. Или все другое — с благими намерениями, — вздохнул Иван.

— Вы имеете в виду иммигрантов? — живо среагировал Джон.

«Я имею в виду ФБР», — едва не вырвалось у Ивана, но он удержался, лишь неопределенно пожал плечами.

Возвратившись к себе в каюту, он долго сидел с закрытыми глазами, перебирал мысленно весь день. Его поразили печальные глаза Чаплина. Иван, конечно, смотрел и «Золотую лихорадку», и «Огни большого города», и другие, более ранние фильмы. И хотя ни в одном из них сам актер не смеялся (тяжкая миссия комика — смешить), при одном произнесении имени Чарли Чаплина люди улыбались, вздыхали легко, словно слышали нечто приятное, радостное. Создатель образа маленького человека в жизни был олицетворением людской грусти. Он рассказывал забавные истории о Мэри Пикфорд, других звездах Голливуда, а Иван чувствовал, что на душе у великого пересмешника невесело. Иван закрыл глаза, и мысленному взору его предстали два больших ровных круга — голубой и зеленый. Круги эти стали медленно вращаться, быстрее, быстрее. Вдруг движение прекратилось, круги стали уменьшаться и превратились в два глаза — голубой и зеленый. Они пристально смотрели прямо на него, и выражение их менялось: вначале строгое, оно смягчилось, стало добрым и ласковым, наконец — нежным. Глаза слегка отдалились, и стало видно все лицо. Иван очнулся ото сна — над ним склонилась Сильвия.

— Я никак не могла заснуть. Твоя дверь была не заперта. Не прогоняй меня, ради Бога, Иванушка.

Последнее слово прозвучало очень трогательно. Однажды, цитируя строки из сказки Ершова, так нараспев произнес его имя Джон. «В любви женщине может отказать только мерзавец. Или идиот», — вспомнил Иван презрительную реплику Хемингуэя в ответ на рассказ одного из гостей о том, как его приятель на пари хладнокровно отверг влюбленную в него женщину.

— Иии-фа-нушь-кааа! Мой жених… я его никогда не любила. Если бы он хоть капельку был похож на тебя. Хоть самую капелюшечку…

«Врут наши энкаведисты, что каждая прелестница за границей — завуалированная Мата Хари, — лихорадочно думал Иван, обнимая дрожавшую девушку. — Ну а если так… А хоть бы и так! Эта девочка, она же королева. Королева Сильвия!…»

Нью-Йорк встретил «Queen Elisabeth» моросящим дождем. Туман окутал почти всю статую Свободы, и лишь изредка порывы ветра срывали клочья серовато-белесой мантии с Великой Леди, открывая то часть груди, то лицо, то факел.

— Она не леди, — кутаясь в плащ с капюшончиком и взглядывая то на статую, то на Ивана, горделиво-насмешливо произносила Сильвия. — Она — мадам. Это мы, французы, подарили ее Америке. И это мы подарили миру лозунг «Свобода, равенство, братство».

— И Наполеона, — любуясь ею, с напускной строгостью возразил он.

— И Наполеона! — всерьез раздражаясь, выпалила она. — Я не бонапартистка, но именно он встряхнул сонную, потерявшую вкус к жизни Европу. Он вернул величие Франции. Не ухмыляйтесь! Назовите мне более известного француза. Ну?

— Зачем же француза? Француженку. Силь ву пле — Жанна д'Арк.

— Орлеанская Дева? — не ожидая такого ответа, протянула Сильвия. Раздался сигнальный гудок, возвестивший, что до порта осталось полчаса. Сильвия что-то еще говорила, но Иван, показывая, что ничего не слышит, мягко увлек ее к каюте…

Встретивший Ивана дежурный комендант погрузил два чемодана — один с одеждой, другой с книгами и конспектами — в новенький «фордик» и, лихо обгоняя ползшие из-за дождя как улитки авто, помчался к Парк-авеню, где для вновь прибывавших сотрудников был арендован вместительный семиэтажный дом. Глядя на то, как Иван задирает голову, пытаясь разглядеть убегавшие в туманную высь небоскребы, сказал, усмехнувшись:

— Домишки что надо. Я в первые дни чуть шею не свернул, все на крыши заглядывался. На верхотуру самого высокого домины залез. Вот этого. — Он протянул рекламный фолдер. На его обложке Empire State Building был сфотографирован сверху и сбоку. Аэросъемка удачно охватывала панораму высотных зданий Манхэттена. — Теперь попривык, вроде так и надо, — добавил он. — А вообще-то городок будь здрав, муравейник тот еще. Зато с пути сбиться никак не возможно. Товарищ Маяковский в самое яблочко попал: «С востока на запад идут авеню, с юга на север стриты». Такая вот у них здесь география с топографией получается.

И он засмеялся, явно довольный своим каламбуром.

Дежурный по общежитию проводил Ивана до отведенной ему на седьмом этаже комнаты. Она оказалась небольшой, квадратной, опрятной. Одна стена была сплошным стеклом-окном. Шторы были задернуты, и, раскрыв их, Иван увидел уже зажегшиеся огни улицы, фонари мелькавших автомобилей, зелено-малиновые скачущие буквы рекламы.

— Временно жить можно, — объявил дежурный, наблюдая за вновь прибывшим. — Хотя, как говорится, нет ничего более постоянного, чем временное. Туалет, душ по коридору налево. Столовая на первом этаже. Постельное белье вам сейчас принесет кастелянша.

Оставшись один, Иван сел в широкое плетеное кресло, которое явно не гармонировало ни с массивной дубовой двуспальной кроватью, ни со столь же тяжеловесным платяным шкафом, и задумался.

«Чужой город. Чужие люди. Чужая страна. Признавшая Советский Союз последней. Участвовавшая в интервенции. Что же, Горький прав, назвавший Нью-Йорк Городом желтого дьявола? Неужели именно это здесь главенствующее, всеопределяющее и всеразвращающее? Но ведь со всего света сюда рвутся, едут на последние гроши люди. И на «Queen Elisabeth» в самых дешевых нищенских классах их были сотни, спящих и видящих во сне, что они ухватили за хвост свою «американскую мечту». Именно возможность этого проповедуют и в американских школах, которые посещают дети иммигрантов — ведь из них состоит девяносто девять процентов населения этой страны. Каков верховный постулат системы образования (включающего, естественно, всестороннее воспитание)? Оно призвано служить реализации той Идеи, на которой зиждется общество, формация, цивилизация. И он, Иван, должен извлечь из этой системы все лучшее, и не просто лучшее, а то, что можно применить в советской системе. Значит, следует вычленить то, что нам тоже годится, что приемлемо в обеих системах. Но это же нечто надклассовое или внеклассовое и, следовательно, антимарксистское, антиленинское. Стоп, Иван, так мыслить опасно. Так он подведет и себя, и Надежду Константиновну. Нет, он будет рекомендовать (если будет!) перенять что-либо у них лишь с тем, чтобы это было применено лишь в измененном виде. Верный ключ — классовая позиция. Есть наука и лженаука. Тут малейший промах — и голова с плеч.

Дождь усилился. Цветные пятна за стеклом расплывались, теряли контуры, сливались друг с другом, распадались на причудливые звездочки. Рваные струйки воды сбегали по прозрачной стене. «Как неуютно здесь, должно быть было в далеком 1626 году, когда и название этого места было Новый Амстердам, и владели им еще не англосаксы». Он поежился, представив себя одним из тех голландцев, которые прибыли в Новый Свет в погоне за удачей и славой. Бури, холода, болезни, враждебные племена…