Мальчишник - Владислав Николаев

Собачка была с ним чужая. Видит, трясется собачка, унюхала. И ее затолкал в мешок. Стал ждать. Хозяин вышел метрах в десяти от скалы. Полыхнул огонь, ахнул выстрел. Медведь круто поворотился и во все лопатки понесся обратно, добежал до ледника, взобрался на него, но тут лапы зверя вдруг разъехались в разные стороны, он упал на брюхо и уже больше не пошевелился… Потом ребята шутили: какой умный медведь попался! Чтобы не утруждать людей, сам забрался в холодильник. Чуть ли не целый месяц варили медвежатину, зараз по полному ведру, килограммовыми кусками — ешь, не хочу! Вот бы сейчас такой фарт подвалил!

— На медведя я тебя всерьез-то не настраиваю: рискованно с ним встречаться. Но, может, набредешь где на отбившегося от стада оленя или глухаря подстрелишь — тоже давай сюда. Впрочем, не мне тебя учить.

— Ладно, попытаю счастья, — кивнул Александр Григорьевич.

— А я с удочкой по берегу пройдусь. Ежели что добудем, завтра при любой погоде — в маршрут.

— Оцять переходим на подножный корм, — сморщился Герман.

— Ты останешься в лагере. Займетесь с Машей образцами. Много уже накопилось. Пронумеруйте, опишите, заверните в бумагу. Ясно?

— А мне что делать? — спросил подошедший от сушилки Вениамин.

— А тебе придется съездить к воркутинцам и узнать, не пришел ли ответ хотя бы на одну из наших радиограмм. Коли не пришел, попросишь переслать новую: продукты кончились, срывается работа, срочно высылайте вертолет. Запомнил?

— Так точно! Продукты кончились, срывается работа, срочно высылайте вертолет.

В палатке Коркин переложил лепешки из кармана в рюкзак, предварительно завернув их в полиэтиленовую пленку. Там у него уже лежали коробочка с солью, полпачки чая и жестяная банка из-под мармелада с рыболовной снастью — крючки, лески, мушки, поплавки. Снаружи пристегнул к рюкзаку закопченный котелок, сделанный из литровой консервной банки.

Маша следила за сборами мужа и покусывала припухшие губы.

— Ты что? — спросил Коркин.

Маша вдруг прижалась щекой к его плечу и прошептала:

— Не пропадай долго. Скучно без тебя.

— Вот так да! Всю жизнь без возражений отпускала куда угодно, а тут вдруг скучно стало! Что-то не похоже на тебя.

Они стояла на коленках друг против друга в низенькой палатке. По брезенту шелестел дождь, окропляя их лица прохладной пыльцой.

— Я быстренько, — заговорщицки подмигнул жене Коркин. — Одна нога здесь, другая там.

Выбравшись наружу, он надел рюкзак, вскинул на левое плечо малопульку, в правую руку взял прислоненное к палатке удилище и отправился в путь.

Настоящая рыбалка была далековато от лагеря, в верховьях Кожима, километрах в семи по прямой, а по реке и того дальше.

Коркин вброд перешел ручей и в нерешительности остановился перед густеющими зарослями тальника и черемушника. Топор истопников по ним еще не гуливал, разыгравшийся ручей спасал. На каждом листочке — вода. Удилищем он пошерудил впереди себя, обрушивая капли наземь, однако это мало помогло: когда выбрался на чистое место, сухой нитки на нем не осталось.

Дальше путь шел по старой оленеводческой дороге, которая то гладкими полированными следами нарт скользила по красным глинистым буграм, то заглубевшими колеями ныряла в мокрые ложки, то совсем терялась в гнилых болотцах, заросших ржавой жесткой травой.

Справа, под обрывом, глухо ворчал Кожим, а слева неторопливо набирали высоту бурые холмы. На их плоских вершинах лежали серые водянистые облака.

…В подобных одиноких походах обычно укладывались в порядок мысли, смирялись сомнения, проходила тревога, и на душе Коркина становилось легко, ясно. Но на этот раз успокоения не было. Тревожило и бесило не столько то, что партия снова осталась без пищи, сколько то, что на добывание этой пищи уходили поистине драгоценные дни, недели. С голоду-то они не погибнут. Коркин не представлял, как в этих местах можно погибнуть с голоду. Речки кипят рыбой. По лесным колкам бродят царственные лоси. В карликовой березке прячутся выводки куропаток. Нет, не погибнут. Но на работу времени уже не хватит. Середина августа, конец полевого сезона, а, считай, половины не сделано. К пятнадцатому сентября выпадет снег и — возвращайся домой! Нет, с пустыми руками домой он не вернется. Покуда не исполнит всего, что положено, никуда отсюда не уйдет.

Коркин пробирался через мокрый ложок, заросший все теми же узколистыми тальниками, когда из-под ног его с шумом сорвался выводок куропаток. Хлопая крыльями, как накрахмаленными салфетками, птицы перелетели через кусты и упали в ржавую траву.

Зимой куропатка и сверху вылиняет, станет белой-белой, в снегу с трех шагов не разглядеть ее, и удивишься вдруг, заприметив, как прыгают, передвигаются по белому насту нотные значки — черные блестящие кнопки с загнутыми хвостиками. Ах, это же глаза куропачьи!

Коркин снял с плеча винтовку, нашарил в кармане патрон, загнал в патронник и, не упуская из виду точеной пестрой головки, осторожно выдвинулся из кустов… Подбирая в траве еще теплых куропаток и складывая их в рюкзак, Коркин прикидывал: на два супа хватит, на ужин и завтрак; впрочем, в лагере есть эту королевскую дичь — непозволительная роскошь, он прикажет сварить ее для маршрутов, а на ужин и завтрак добудет рыбы.

Впереди уже слышался вихревой железный шум, точно где-то неподалеку, за ближайшим бугром, летел на всех парах тяжело груженный товарняк, чудилось даже: земля вздрагивает, трясется под его колесами.

Коркин нетерпеливым машистым шагом взлетел на бугор, и шум, грохот, рев оглушили его, а земля заходила под ногами, как качели — внизу, подобно в самом деле груженому товарняку, несся, гремел по звонкой каменной дороге неукротимый Кожим; под грязным пасмурным небом вода в нем была темно-синей, почти черной, и осевшая на прибрежном галечнике белая пышная пена походила на клочья пара, выпущенного локомотивом.

Сеялся дождик. Коркин давно уже привык к нему и не замечал, а сейчас вспомнил, увидев на реке белые гвоздики. Он приглядывался к воде. Два или три всплеска почудились ему не похожими ни на удары дождевых капель, ни на завихрения над подводными камнями. У него радостно запрыгало сердце — они, милые! Хариусы!

Он скинул на землю рюкзак с дичью, прислонил к стволу лиственницы винтовку и, на ходу разматывая леску на удилище, побежал с бугра вниз, туда, где кипела вода и плавились прекрасные рыбы. В устье ручья он забрел выше колен в стремнину, вода тотчас обжала резиновые сапоги вокруг ног. У Коркина славное удилище, легкое, длинное, гнуткое — трехсаженная березка, которую он срезал у самого корня в одном из маршрутов, выстругал, высушил, оборудовал крючочками для наматывания лески. Таким удилищем он может забросить леску за середину реки. На конце лески привязан трехжальный якорек, обмотанный красной тряпочкой, с сизым перышком посредине — мушка. Размахнувшись удилищем, Коркин заметнул мушку на самую быстрину, туда, где то и дело, переворачиваясь в воздухе, мелькали хвостами, сверкали белыми брюшками хариусы. Мушку в тот же миг подхватило течение, поволокло, закружило, покрыло пеной, а потом леска вдруг разом натянулась струной, и, как всегда бывает в начале рыбалки, Коркин подумал не о рыбе, а о том, что якорек зацепился за подводный камень или корягу. Он с досадой потянул удочку на себя и сразу почувствовал, будто уколы тока, живые сильные толчки. С перепугу ли, с радости ли Коркин так рванул удочку, что рыбина, описав высокую дугу, шлепнулась далеко за спиной в ручей, и там, полуживая, судорожно запрыгала меж камней. Коркин поймал ее руками. Это был заматерелый хариус в килограмм весом, с замшелой, темно-зеленой, как водоросли, хребтиной и голубоватыми боками.

В реке против устья ручья тут и там торчали из воды обкатанные валуны, прозываемые геологами «бараньими лбами», течение разбегалось возле них усатыми зелеными прядями, и в этих прядях тоже плескались, прыгали, кувыркались прыткие хариусы. Это был какой-то рыбий праздник.

Хариусы, опережая друг друга, выбрасывались на мушку в воздух, хватали ее на лету. Если один промахивался, то другой или третий обязательно попадали в цель. Коркин старался выкинуть трепещущую рыбину себе на грудь, иногда промахивался, рыбина пролетала мимо, падала в ручей, и, отшвырнув удилище, он ловил ее руками.

Рукава стали пудовыми от воды, и при каждом взмахе руки по спине и груди стекали за пояс противные холодные ручьи, уже набежало полные сапоги.

Хотя сильнее промокнуть уже было нельзя, Коркин перестал ловить хариусов в ручье руками, а начал их вытаскивать прямо на берег. Закинет удочку на плечо и без оглядки бежит по воде к песчаному мыску, а вслед тащится на длинной леске рыбина, плоская и безвольная, как щепка.

Хариусы лежали на малахитовой травке под большим камнем. Они были влажные, чистые, прохладные, пошевеливали слегка жабрами. Коркин влюбленно-счастливыми глазами смотрел на них и ни о чем другом в эту минуту не помнил, не думал — ни о работе, ни о Мордасове, ни о Маше; во всем мире существовали только он да эти прекрасные грациозные рыбы.