Мальчишник - Владислав Николаев

— Закурить не найдется? — передернувшись, словно от холода, понуро спросил гость.

Коркин достал из кармана пачку «Беломора». Дрожащими пальцами с трудом вытянул парень папироску, раскурил ее от уголька и, жадно затянувшись, задал еще один вопрос:

— Рация есть?

— Нету.

— Значит, мне о другой партии говорили, не о вашей.

— А что говорили?

— Мол, рация имеется… Кореша обезножили, обморозились в буран.

— Где они? — поглядел за ручей Коркин.

— Да тут, недалече. В оленеводческом чуме вон за той горой, — махнул рукой парень. — А обморозились в камнях. Геодезисты мы. Буран застиг на вершине. Репер выкладывали. Никак не предполагали, что разыграется на неделю. Знать бы — по первому сигналу кубарем катиться вниз! А мы думали: часок-другой покрутит и успокоится — лето все-таки, и укрылись в камнях. А снег валит и валит. День, второй, третий. Ветер свищет… Да вы сами все знаете. Сухари кончились. Малюсенький костерик не из чего разжечь: палочки не сыщешь в камнях. На третий день решили спускаться вниз, а у напарников моих уже и силов нету: руки-ноги поотнимались. Обморозились, значит. Я-то сидел между ними в середке, и со мной ничего не сделалось, а они с краев — вот и померзли, как овощ. А сегодня ночью оленеводы на нас набрели — собака ихняя унюхала. Ребят на нарты — и в чум, а я на Кожим подался. Оленеводы говорят: где-то там партия геологов стоит. И, мол, рация у них имеется. Вертолет надо звать на выручку.

«И сам намерзся так, что до сих пор отогреться не может, — подумал Коркин. — Вон и руки дрожат, и глаза, как заиндевелые льдинки в ведре». А вслух сказал:

— До Кожима еще восемь километров.

— За полтора часа дойду.

— А не объяснили тебе оленеводы, где та партия стоит?

— Пониже устья этого ручья. Километрах в пяти, что ли.

— Спасибо. Она нам тоже может понадобиться. Лева! Накорми-ка гостя!

— А чем прикажете? — сидевший перед гостем на корточках повар удивленно вскинул брови. — Борщ и тот весь съели.

— Дай банку сосисочного фарша.

— Она у меня последняя, энзэ.

— Бог с ней. Отдай.

Поджав губы, Лева порылся в мешке, вытащил банку, жалеючи, несколько раз подкинул в воздух и сунул нехотя гостю в руки.

— Подогрейте прямо в банке, — облизнув губы, посоветовала Маша.

— Сойдет и так! — сказал парень и, вытащив из-за голенища нож, круговым движением вскрыл банку. Маша собралась было подать гостю ложку, но не успела и с места двинуться, как ложка была уже не нужна. Лева прищелкнул языком. А парень еще раз заглянул внутрь банки и, окончательно удостоверившись, что пуста, швырнул ее через плечо в ручей.

— Часа через два, как только приведут лошадей, мы тоже двинемся на Кожим. Может, с нами пойдешь? — предложил Коркин.

— Нет, надо спешить, — парень поднялся с ящика, подобрал с земли винтовку и протянул Коркину руку: — Спасибо за хлеб-соль… А вас, случаем, выручать не надо?.. Нет? Ну, и слава богу. Бывайте.

Пользуясь винтовкой, как посохом, парень снова перешел на противоположный берег — там пролегала тропа на Кожим. Провожая его взглядом, Коркин подумал: значит, им еще повезло, ежели все живы-здоровы.

Перед вечером, когда партия подходила к Кожиму, над ней пролетел похожий ярким цветом на божью коровку пожарный вертолет. Курс он держал прямо на восток, в горы. Металлический гул мотора, усиленный каменным эхом, прокатился по долине, как обвал.

Вертолет был чужой. В Саранпауле таких красных не было, и летел он с чужой стороны. Значит, парень уже дошел до цели и дал радиограмму, молодец!

Придя на берег Кожима, Коркин первым делом отправился разыскивать геологическую партию, у которой имелась палочка-выручалочка, то бишь рация. Он лелеял надежду не только связаться со своей экспедицией, но и разжиться кой-какими продуктами: бывает, рачительные хозяева столько их завозят — напасают на полевой сезон, что по осени хоть распродажу устраивай. Но вот на что только покупать — ни копейки в наличности… Помощь пришла с неожиданной стороны — от Вениамина. Услышав у костра про коркинское безденежье, тот, ни слова не говоря, надпорол подкладку куртки и извлек из-под нее скатанные жгутами три красненькие десятки. Не жирно, конечно, для голодной оравы в шесть ртов, но и то ладно — не совсем с пустыми руками заявится к незнакомым соседям. Коркин позвал с собой Германа. Александр Григорьевич оседлал для них самых проворных коней.

Оказалось, соседи — из Воркуты, тоже съемщики. Отмерили они Коркину на тридцатку припасов, а потом безо всякой расписки, под честное слово добавили в долг еще почти на полета рублей — сухарей два непочатых мешка, из ушастых углов которых серьгами свисали фанерные фабричные бирки с указанием сорта и веса содержимого, так что взвешивать не было нужды, два плоских ящика мясной тушенки, манки пуд, сгущенки, сахару, соли, полтора десятка пачек чаю, папирос, спичек. Про спички неловко было даже заикаться, но не пропадать же без огня в тундре — свои-то размочили во время снегопадов. Радист поискал в эфире связи с Саранпаулем, но не нашел сразу, и тогда Коркин оставил ему для передачи текст радиограммы, в которой заклинал Мордасова прислать на Кожим вертолет, не мешкая ни дня.

Были и новости: сдержал все-таки слово профессор Карпов и явился на Приполярный Урал, явился с молодым помощником на пяти лошадках — на двух сами разъезжают по горам и речным долинам, а на трех возят во вьюках провиант и снаряжение. Чудак старик таскает с собой медный самовар — никакого иного кипячения, окромя самоварного, не признает. И блюдце с добрую миску, чуть не литровое. Нальет, говорят, полное, поставит на широкую ладонь и швыркает-втягивает на весь лес — усь, усь! Сквозь желтоблестящую кожу на лысине пот проступает — ровно из сыра вытапливается… Коркин не знал, радоваться ему этим новостям либо, наоборот, печалиться. Старик принял вызов, притащился из Ленинграда в горы, на Север, а сам Коркин, вместо того чтобы в поте лица вкалывать, готовиться к продолжению спора, черт знает чем занимается — с нищенской сумой по миру бродит…

Обратно от воркутинцев они двигались не по берегу Кожима, прошивавшего каменную землю кружевными петлями, а напрямик через холмы и невысокие горы.

Лошади были привязаны одна к другой. Переднюю Герман вел в поводу. Скрипели кожаные седла, размеренно постукивали по бокам вьюки с продуктами.

Издали пологие склоны холмов казались голыми и ровными, точно катушка, но когда геологи брели по ним, их ноги по колени, а то и выше утопали в зарослях карликовой березки, можжевельника и ивы, а под перепутанной растительностью, как старые шрамы, прятались многочисленные бугры, камни, вмятины.

Заросли были такие густые и упругие и так тесно переплетались друг с другом, что ноги не раздвигали их — разрывали, снизу слышался треск ломающихся веток и, как в бане, пахло березовым листом. И лист-то жалкий, величиною с грош, а запах настоящий, березовый.

На зеленых склонах тут и там росли маленькие, в рост человека, густохвойные елки. Росли семьями: по пять-шесть, а то и целыми десятками вместе — темные малюсенькие островки среди разливанного моря светлой карликовой березки.

Впереди, касаясь краешком вершины увала, катилось плоским белым диском полуденное светило. Стеклянный блеск струился по мелкой листве, слепил глаза.

— Ты видел, какие у них кони? — с непонятным раздражением вдруг заговорил Герман. — Сытые, круглые! Битюги! По полтора центнера волокут. А наши от пятидесяти килограммов с ног валятся. Мы своих коней под гору силой тащим, а у них в гору — в поводу не сдержать. Продуктов навалом. У каждого в партии по надувному матрасу. Даже у рабочих… Никакой посторонней заботушки — знай вкалывай на благо отечества! Право, я будто в другой стране побывал. А страна-то одна. Так в чем же дело? У нас ведь в магазинах тоже есть эти матрасы, и я Мордасова не раз просил: «Купите». — «Не положено», — отвечает. Значит, спи на вечной мерзлоте, как знаешь, а потом досрочно на пенсию с радикулитом или ревматизмом. У-у-у! За такие дела судить надо Мордасова. Будь моя воля, я бы его давно…

— Ты недооцениваешь его, — усмехнулся Коркин. — Скорее он нас с тобой посадит.

— Черта лысого!

— Уж поверь мне. Я-то его побольше знаю. Если говорить откровенно, однажды чуть не закуковал по его милости.

— Вот даже как? — присвистнул Герман.

— Давай-ка передохнем, — предложил Коркин.

Они отпустили лошадей, а сами устроились на сухом глинистом бугорке, лысо вспучившемся меж березок. Коркин вытащил из кармана свежую пачку «Беломора», одну из тех, что добыли у воркутинцев, угостил Германа, сам закурил.

— После четвертого курса мы с ним на практике вместе были. Знаю его чуть не с пеленок и не упомню случая, чтобы хоть раз в рядовых походил. И там, на практике, его сразу в начальство возвели, командиром отряда поставили. У него рабочие карты, деньги и все прочее. Помню, с неделю мы стояли на окраине какого-то пыльного улуса. В Казахстане дело было. Не улуса даже, а районного городка. По утрам Степан выдавал нам под расписку карты, а вечером, после маршрутов, отбирал их и запирал в железный сейф. Работали, как всегда, в поле, без выходных, и это случилось, на мое счастье, в воскресенье. С утра дул ветер, змеил по степи пыльную поземку. После завтрака я что-то замешкался у костра, а когда подошел к Степану получить свои карты, он мне вдруг заявил: