Мальчишник - Владислав Николаев

Глава четвертая

Новая стоянка была разбита на правом берегу Кожима, в устье ручья, по которому спустились с перевала.

По всему Кожиму торчали из воды скатившиеся с левобережной горы Росомахи огромные камни. Эти выворотни были самых разнообразных пород: белые, почти эллинские мраморы; красные, будто языки пламени, яшмы; серые булыжные габбро. Вокруг них, заворачиваясь в воронки, кипела кружевной пеной вода.

В горах все еще таял неурочный июльский снег, и речки, ручьи малые разъярились, как в водополье: сшевеливали с места замшелые глыбы, громыхая, тащили по дну многопудовые валуны. Этот подводный каменный грохот походил на отдаленные раскаты весеннего грома.

Берега ручья — в густых зарослях тальника и черемушника; стволы тут высокие и в оглоблю толщиной, есть из чего и опорные колья для палаток срубить, и дров запасти для костра. А подальше от ручья росли вразброс коренастые северные лиственницы с мягкими бледно-зелеными иголками.

Росомаха мрачной тяжелой громадой нависала над бурлящим Кожимом. Ребристые скалы — в серых, голубых, лиловых, кровянисто-красных лишайниках. И ни кустика, ни травинки. Разваленная вершина — в головокружительной выси. Казалось, ни дождь и ни снег не могли перевалить через нее с запада, однако, как ни странно, именно из-за этой горы и наползала все время непогода.

— Тута всю жизнь мокро, — безрадостно разъяснил Александр Григорьевич. — Потому и камень зовут Росомаха — зверь никогда не разорит охотничью избушку или лабаз без того, чтобы не намочить, не напрудить там.

Для сушки одежды Александр Григорьевич соорудил специальный костер, вокруг которого положил подтесанные сверху толстые бревна, чтобы сидеть. С наветренной стороны поставил навес, покрытый тальниковыми ветками, а близ самого огня понатыкал колышков — развешивать носки, портянки, обутки и прочее барахло.

…Поры в намокшей крыше — как булавочные проколы, и через них сочится в палатку серый, ненастный рассвет. За холодной стенкой громыхает камнями разыгравшийся ручей. И долгое время со сна, кроме этого грохота, ничего не слышно в палатке. Лишь навострив слух, Коркин стал различать понемногу и побрякивание посуды у костра, и сердитое шипение сырых дров в огне, и тихий шелест дождя по брезенту. Потом все эти звуки перекрыл зычный поварский голос:

— Па-адъем!

И забытые во сне заботы с удесятеренной тяжестью навалились на плечи начальника партии. Занятых у воркутинцев продуктов хватило на неделю, на семь маршрутных дней, сегодня на работу идти уже не с чем. Да еще этот проклятый дождик! Через полсотни шагов вымокнешь до последней нитки — какая уж тут работа! Камни скользкие, а ползать надо по кручам да обнажениям, того и гляди, сверзишься, голову сломишь. По правилам техники безопасности дождливые дни у полевиков актируются. Однако были бы в партии продукты, Коркин и сам бы в лагере не сидел и ребят бы разослал по маршрутам: лето проходит, а почти ничего еще не сделано.

Но не лежать же целый день в палатке, дрожа от холода в сыром спальнике! Ежели нельзя геологией заняться, надо побеспокоиться о хлебе насущном, поискать подножных кормов. Вперед, хариус! Прыгай выше головы!

Коркин сел на лежанке и стал натягивать через голову свитер. Тотчас рядом зашевелилась Маша, высунула из спальника покрасневший нос.

— Лежи, — сказал Коркин. — Завтрак я тебе в палатку принесу.

— Не надо. Приду к костру.

Коркин выбрался наружу. Росомахи за рекой как не бывало — скрылась в дымных облаках, повисших в нескольких метрах над землей. Облака забили всю долину, и сквозь их водянистую толщу не пробивался ни один лучик. На березку неслышно оседал холодный дождик.

Выползли из палаток Александр Григорьевич и Вениамин, вылез Герман, и тотчас густо засыпанную серыми каплями лагерную площадку пересекли темно-зеленые полосы — дорожки, все они направлялись к одной точке — к костру, возле которого в задубевшем мокром плаще кашеварил повар. Кухонный костер чадил в центре лагеря, и дорожки образовали на тускло искрящемся поле как бы звезду. За день дорожек больше не прибавится — все будут стараться ходить след в след, чтобы поменьше собирать на себя воды.

— Сегодня лепешки из манки, — объявил Лева. — По паре на нос. Ибо в маршрут вам не идти.

— А себе сколько? — спросил Герман.

— А себе досыта. На то я и повар, — осклабился желтым просверком Лева.

Герман в тапочках на босу ногу сидел на корточках перед костром и сушил над огнем покоробившуюся от сырости толстую книжку. Волосы у него со сна всклочены, борода смята, по щекам расползлись грязные потеки… После истории с сухарями Герман спуску не дает повару, но и тот за словом в карман не лезет.

— Ну, ну, набивай брюхо. Оно тебе заместо башки дано.

— А тебе бы лучше не языком трепать, — не оставался в долгу Лева, — а сходить на реку да смыть свой цыганский загар. Лопаешься уж от грязи и копоти.

На этот раз Лева попадает в точку, в самое яблочко — не жалует Герман водные процедуры. Не жалует многое из того, что любо почти всем геологам: купание, рыбалку, охоту, девушек, тем не менее геолог он толковый, прирожденный. Может по нескольку дней ползать на заинтересовавшем его обнажении, языком слизывать пыль с камней, булавкой расчищать трещинки, устанавливая контакты разных пород.

Поздней осенью все они возвратятся в город. Коркин с Машей пойдут к себе домой, а Герман в камералку. Маленький закуток в барачного типа доме заставлен вдоль стен грубыми стеллажами. Провисают под тяжестью камней с ярлычками из лейкопластыря неоструганные полки. Камней с каждым годом все больше и больше. Меж стеллажей — канцелярские с прожженной клеенкой столы, негде в камералке повернуться.

Герман составит в кучу столы, снимет с гвоздя на стене продавленную раскладушку, раздвинет ее на полу, потом вскипятит на электроплитке крепкий таежный чай, из листа ватмана выгнет пепельницу и — в постель.

К утру края бумажной пепельницы обгорят и все окурки будут на полу. А поверх них — раскрытые книжки. Четыре, пять, шесть… Странная способность — читать одновременно по нескольку книжек. Сам хозяин, позеленевший от табака и чифира, будет еще спать под дырявым одеялом. Коркин растормошит его, поможет поставить столы на место; Маша распахнет форточки и подметет пол.

Нынешней весной неделю или полторы по утрам в камералке царили чистота и порядок — и столы стояли на местах, и форточки открыты, и на полу ни порошинки, и сам Герман прохаживался по комнате в отглаженной белоснежной рубашке, умытый, расчесанный и крайне смущенный.

Коркин и Маша пожимали плечами, удивленно переглядывались и ничего не понимали. По догадкам, тут должна была крыться девушка. И однажды, случайно придя на работу пораньше, они застали ее: тоненькую, с огромными синими глазами и целым водопадом золотистых волос на узких плечах. Ее белые туфельки валялись у порога, а сама она с мокрой тряпкой в руках и босиком стояла посреди комнаты и смотрела на вошедших.

— Вот, захожу перед институтом, чтобы прибраться. А то ведь Герман выживет вас отсюда. И сам по уши зарастет в грязи. Он такой.

— Это вы совершенно правильно делаете! — безапелляционно поддержал Коркин.

— Но-но! — воспротивился Герман.

Сюда бы сейчас эту девушку…

На завтрак кроме лепешек из манки была еще уха, пустая, безо всякой приправы, с одной рыбой, да и той плавало в ведре не густо — только для навару.

После ссоры с Левой Вениамин уже не дожидался остатков, мужественно довольствовался своим паем. С ухой он расправился в одну секунду: сурпу выпил прямо из миски, а кусочек рыбы заглотил вместе с костями — только кадык дернулся на длинной шее. И по глазам, налившимся тоскливым голодным жаром, было видно: уха лишь раздразнила его молодой аппетит. Чтобы не слышать, как другие работают челюстями, Веня вскочил на ноги и убежал к другому костру, обтыканному вокруг колышками и с навесом, к сушильне убежал.

Александр Григорьевич хлебал персональной деревянной ложкой неторопливо, размеренно, смачно причмокивая губами, точно лучшей ухи никогда и не пробовал.

Коркин съел только первое, а лепешки свернул вчетверо и сунул в карман про запас.

— Ну как, Александр Григорьевич? — поворотился он к проводнику. — Нет ли у тебя желания пробежаться окрест с ружьишком? Может, повезет, и опять медведя встретишь? Помнишь, как в прошлом году?

— Как не помнить? Помню.

— Килограммов на двести, поди, был. Чуть не месяц ели. Сейчас бы такой нам не помешал.

— Чо и говорить, — согласился проводник.

В прошлом году он перегонял со стоянки на стоянку порожняком лошадей, партия и имущество были переброшены вертолетом. Перегонял, как и нынче, через перевал и там близ хребта и углядел бурого лохматого хозяина — по алмазному леднику встречь спускался, скатываясь на мягком месте. Ветерок тянул на Александра Григорьевича, и зверь не почуял его. Проводник завел лошадей за глухую скалу, надел на морду каждой по торбе, затянул потуже, чтобы не заржали в страхе, ружьишко пулей перезарядил.