Мальчишник - Владислав Николаев

Вертолет скрылся за холмом, а четверо на земле все еще молча стояли среди разбросанных мешков и ящиков. О чем они думали?

С тысячеметровой высоты, на которой летел вертолет, горы представлялись невиданно прекрасными. Деревья, кусты, мхи, камни слились на их склонах в сплошной яркий ковер; от красок пестрило в глазах — алые, багряные, желтые, зеленые, сиреневые, фиолетовые; в глубоких складках сверкали голубым и белесым осколки озер, речек и ручьев.

Через полторы-две недели эту празднично-нарядную землю засыплет снегом, и уже до весны он больше не растает. Сколько Маша помнит, еще не было случая, чтобы снег здесь выпал позже двадцатого сентября.

Управятся ли к этому сроку там, внизу? Успеют ли?.. К чему задавать глупые вопросы? Ведь сама знает — не успеют! Их еще на Каталомбе ждет работа… Николай не уйдет из гор, пока не сделает все, не уйдет!

Маша смотрела через круглый иллюминатор на землю и уже не видела ни багряных березок, ни зеленых елей, ни голубых осколков воды — видела лишь один белый снег — белым-бело — и серыми точечками бредущих по нему людей в оледеневших одеждах… Идут, падают, снова поднимаются. Четверо их. Лица обметаны куржаком, руки скрючены от холода…

Недоброе предчувствие сдавило Машино сердце, и в ту же секунду она услышала в себе и другое — сильный толчок, такой сильный, что не выдержала, ойкнула, закусив губу, и предчувствие чего-то страшного и неожиданная боль, одарившая не испытанной доселе радостью, слились в одно чувство, в одно желание — жить, жить, любить и быть любимой и счастливой!

В вертолете стоял такой шум, будто сверху, как по железной бочке, колотили молотками. Сквозь этот шум Маша уловила за спиной какое-то движение и обернулась.

В дверях пилотской кабины стоял Мордасов и, размахивая руками, показывая на лося, что-то кричал на ухо летчику-грузину. Тот пожал плечами, отвернулся к окну и стал смотреть на землю. Вертолет круто пошел на снижение.

Маша ничего не понимала. «Садиться, что ли, собираются?» — подумала она.

Вертолет завис метрах в трех над какой-то речкой. Вихрь от лопастей взрябил холодную синюю воду.

Мордасов подскочил к наружной двери и, откинув защелку, распахнул ее. Потом от схватился за лосиные рога и попытался подтащить зверя к выходу, но куда там — остывшая тяжелая туша даже на сантиметр не сдвинулась с места. Мордасов поманил Леву. Они уперлись спинами в стенку вертолета, а ногами в лося, и огромная серая туша подалась, медленно поползла по гофрированному полу к двери.

Летчик-грузин, держась за штурвал, повернулся вполоборота назад и презрительно улыбался. Другой летчик укоризненно качал головой.

Наконец увенчанная тяжелыми рогами голова зверя вывалилась из кабины и потянула за собой всю тушу. Задние ноги сильно стукнули копытами по обшивке, и зверь оборвался в реку.

Маша прильнула к иллюминатору. Голова лося подвернулась, один рог ушел весь в песок, замутив воду. Однако муть скоро отнесло и стало видно, как длинная шерсть зверя вытянулась по течению.

Вертолет снова набрал высоту.

Когда Маша оторвалась от окна, Мордасов ползал на коленях по кабине и стирал тряпкой с полу кровь.

РАССКАЗЫ

На реке

Сашка еще не видел рыбины — на далеком конце лесы, упруго сопротивляясь, она маятником, из стороны в сторону, ходила под водой, но по тому, как струнно гудела леса и как больно врезалась в ладонь, он уже ликующе соображал — большая рыбина, заматерелая, такая, какую он еще никогда и не вылавливал. Потом вода разверзлась, и вся рыбина явилась взору. Прекрасная семга с женственно-белым сверкающим брюхом. Она поднялась на хвосте в воздух и, рванув на себя гудящую лесу, снова опрокинулась в воду. И Сашка вдруг не устоял в лодке, вылетел из нее будто легкое перышко.

Вода залила глаза, нос, уши, забила песком рот, а он все никак не мог высвободить запутавшуюся в леске руку и всплыть на поверхность. Его одолел слепой страх. Тонет, тонет! Сашка из последних сил судорожно дернул рукой и пробудился.

Он лежал на берегу, головой в воде, и мелкие волны заплескивали ему в лицо.

Сашка оперся руками о мокрую гальку и со стоном поднялся сначала на колени, потом на ноги. Его пошатнуло — по жилам все еще бродил хмель. Во рту было вязко от песка. Он вывернул язык и сплюнул. Плевок шлепнулся рядом с собакой, сидевшей в сторонке. Собака вдруг вскочила, ощерила зубы и угрожающе рыкнула.

— Ты что, Кукла? — удивленно просипел Сашка. — Аль не признаешь? Ну-ка иди сюда, иди! — и поманил ее негнущимся пальцем.

Но собака и с места не сдвинулась, настороженно следила за хозяином. В кольцо свернутый хвост над спиной замер, закостенел, как перед зверем. А когда Сашка сам шагнул ей навстречу, она, пятясь, снова ощерила клыкастые зубы и тявкнула.

Сашке стало не по себе: такого еще с ним не бывало, чтобы собственная собака, вскормленная, вспоенная ей щенячьих пор, не признавала его. Он поднял руку и ощупал лицо — огромное, рыхлое, чужое. Глаза упрятались под наплывом щек — пальцем не доберешься. В щетине — песок. Волосы на голове тоже все в песке — слиплись, свалялись.

— Ах, ты, мурцовка! — тоскливо пробормотал Сашка и, все еще пошатываясь, направился обратно к воде.

Слово это он слышал от проходивших мимо геологов, и называли они им сваренную из остатков какао, сухарных крошек и прогорклого масла густую тюрю. Но Сашке оно усвоилось как обозначение голодной, плохой, просто собачьей жизни.

— Мурцовка! — повторил Сашка, забредая в реку в своих резиновых сапогах с подвязанными к поясному ремню высокими голенищами. — Собачья жизнь! — И, наклонясь, окунул голову, а когда разогнулся, то увидел, что вода густо замутилась от смытых с волос и щетины песчинок.

Не закатав рукавов, Сашка глубоко запускал в воду руки, плескал себе в лицо, на грудь, шею, насквозь промочил пиджак и полосатый тельник, и ему наконец полегчало.

Он огляделся. По убережью среди камней меловой белизны там и сям валялись опрокинутые набок бочки с красными от ржавчины обручами; в маленькой бухточке, образованной двумя валунами, покачивалась на волне длинная просмоленная лодка с подвесным мотором; слышно было, как винт мотора скребся о донную гальку.

Воздух на реке дымился от испарений, тускло и жарко светило полуденное солнце, в спину из леса тянуло душным угарным теплом — парило на дождь…

Выходит, он провалялся весь вечер, всю ночь и еще утро. Кузьма наверняка уже побывал здесь, засолил улов, выспался и снова уехал… Даже от реки не оттащил пьяного. А вода прибывает, на Урале прошли дожди. Вон и лодка на плаву, а вчера, помнится, затаскивал ее на камни. Мог и в самом деле утонуть… Дал бог напарничка!

Как же это у него вышло? Сашка наморщил лоб, припомнил вертолет, парней в белых рубашках, рюкзак с водкой, и стало еще тошнее. Лучше бы уж не просыпаться, захлебнуться песком — не вспоминать!

— Мурцовка! — скрежетнул он зубами, выходя на берег.

Кукла уже не скалила зубы, не рычала, но еще и не решалась подойти поближе к хозяину, приласкаться.

Сбивая с камней насохшую меловую пленку, Сашка прошел мимо пустых опрокинутых бочек, мимо врытых в землю стола и скамеек, мимо низко натянутого тента, под которым висел на колышках грязный, в раздавленных комарах, марлевый полог, вступил в захламленный лес, спустился в ложбинку, некогда бывшую речной протокой, и влез в густые заросли узколистного тальника. В глубине этих зарослей, замаскированная со всех сторон нагнутыми и подвязанными сверху талинами, стояла точно такая же бочка, какие валялись на берегу, — побуревшая от времени, с ржавыми обручами. Сашка вытащил из кармана складень, разомкнул, поддел острым концом крышку и отвалил на землю.

Изнутри бочка была влажной, с желтыми крупинками соли на осклизлых стенках. Вчера она еще наполовину была забита рыбой, а сегодня три или четыре семги, распластанные с головы до хвоста и вывернутые розовато-грязным нутром вверх, едва прикрывали дно.

— Так, так, — произнес Сашка, повернулся и полез из кустов, даже крышку не приладил на место: пропадай все пропадом, протухай — не жалко!

…Вертолет летел низко вдоль реки. Он будто что-то выискивал, высматривал, как халей высматривает в воде рыбу. К стеклу кабины прильнуло молодое белое лицо. Сашку заметили, помахали за стеклом рукой, и тотчас же вертолет завис на месте, словно подвязанный за нитку, и стал тихо падать на песчаную косу.

Лопасти густо взрябили воду, и она сделалась черно-синей, как перед грозой. Вертолет плотно сел на свои короткие лапы, обутые резиной. Лопасти, еще недолго побегав друг за другом, замерли, провисли, стало тихо. Потом щелкнула дверца, распахнулась пустым темнеющим овалом, и на белые прогретые камни спрыгнули двое парней, один повыше, другой — пониже, но оба худощавые, узкобедрые, в синих обуженных брюках, в одинаково белоснежных просвечивающих рубашках, при галстуках, заносимых на сторону ветром, в одинаково синих фуражках с золотистыми крылышками на высоких тульях — такие ухари, такие молодчики, что Сашка даже заробел перед ними.