Путешествие вокруг дикой груши - Петер Надаш

почтенных читателей в заблуждение. Оно верно: свое, знакомое слово слышать приятней, чем калькированное чужое, да только при этом не избежать превратного представления о специфическом ходе истории. В нашем-то представлении лапотный или семисливовый дворянин является бедным провинциалом, иногда даже не богаче, чем крепостной или простой арендатор. Ну, может быть, есть у него пара сапог, которую, отправляясь на комитатское собрание, он несет, перекинув через плечо, дабы не запачкать. Право голоса он имеет, а телеги — нет. Так оно было и в нашем краю, где я сейчас живу, так рассказывали мне еще уцелевшие старики из дворян. Ну а на берегах речки Кохер возведенные во дворянство бюргеры были, наоборот, самыми состоятельными даже среди горожан. Состоятельными изначально. А откуда взялись эти состояния, никто и не скажет. Они ведь складывались веками. Улицы, где они жили, были мощеными. А с другой стороны, немцам не так-то просто растолковать, кто такие дворяне лапотные и семисливовые. Перевести им буквально, так они не поймут. Что касается городских богачей, то именно благодаря им за несколько лет до описываемых событий в храме Святого Михаила появились великолепные масверковые окна, два на романском фасаде, три на апсиде и по три в боковых нефах, — с уникальными резными розетками в верхней стрельчатой части и богатыми витражами, дабы не было тьмы, а был свет, в общем, все как положено. Ну а раз уж они оплатили и свет, то понятно, что городу полагалось иметь свой приход, а раз есть свой приход, то приходская церковь должна быть главным городским храмом. О том же, чтобы содержать его в лучшем виде и пышности, позаботятся городские советники.

Так и вышло, как они пожелали. И в следующий раз мы войдем в сам храм, где все боковые приделы, все полотна, все изваяния, все памятные дары, надписи и могильные плиты по сей день сохраняются в неизменном виде. А посему нам придется ответить на непростой вопрос, что же уберегало все это на протяжении стольких веков от многочисленных потрясений. Сдается мне, что не только везение.

Август

Прежде чем в самом деле войти в главный храм городка, славящегося своей солью, мы, уже занеся ногу над пятьдесят второй ступенью знаменитой лестницы, должны бросить неспешный взгляд на торговую площадь, на городок, на реку. Зрелище того стоит. А кроме того, надо упомянуть о том, чего мы не видим. Зато слышим глас, разносящийся по округе. Это колокола. Всего колоколов на массивной романской башне с парой арок на каждом ярусе насчитывается одиннадцать. А на месте, где мы находимся, стояла когда-то огромная липа, древо города, и жила она, говорят, шестьсот лет, подобно ветхозаветным старцам. Под ее кроной собирались, бывало, заодно с городскими дворянами городские старшины, дабы под руководством судьи чинить суд. В таких случаях из ближайшей улочки стражники выводили арестованных воров и мошенников, разбойников, отравителей и жутких колдуний, растлителей и прелюбодеев, содомитов, фальшивомонетчиков и прочую публику, в зависимости от того, кто в данный момент содержался в городской тюрьме. Да их завсегда хватает, этих пропащих душ, этих негодяев. Хотя опыт показывает, что среди них обязательно попадаются и невиновные.

Происхождение алеманнского слова «судья» тоже достаточно интересно. Проследить его можно одновременно в двух направлениях, во времени и в пространстве. Если идти от латинских истоков, то это будет лицо, определяющее наши обязанности, а если идти по германской линии, то судья есть лицо, указующее на наши проступки. Язык, как известно, одновременно направлен на видимое и невидимое. В живом слове аспекты конкретного и абстрактного оторвать друг от друга весьма затруднительно. В слове, насколько мы можем судить, все ориентации и все смыслы одинаково истинны и верны. И после того, как судья, взвесив все обстоятельства, опросив свидетелей и посовещавшись, выносил под старой липой свой приговор, злоумышленника по очень крутой узкой лестнице вели вниз на рыночную площадь, к позорному столбу. Он стоит там и по сей день, только не деревянный, а вырезанный в барочные времена из камня. Обновили и лестницу, сделав ее удобною и простою, о пятидесяти двух ступенях, которые, как указывается в анналах, в лето 1507-е соорудил из песчаника мастер Конрад Шаллер вместе с подмастерьями и каменотесами. Но бывало и так, что злоумышленника поднимали на гору, к лобному месту, где его казнили через повешение, предавали огню или обезглавливали. По таким вот несчастным грешникам звонили в особый колокол. Десятый по счету. Звучащий в тоне фа-диез, по весу он самый легкий. Всего-то 180 килограммов. Звук исторгается из него высокий, переливчатый, беспокойный. А отлит он был еще в лето 1350-е от Рождества Христова в нюрнбергской мастерской Германа Кесслера.

Способы колокольного литья сохраняются неизменными по сей день, и каков будет тембр, высота звучания нового колокола, невозможно определить заранее, исходя из физических свойств материала или арифметических и геометрических параметров формы. Литейщик колоколов — не ремесленник, а виртуоз своего дела. Ну а если он все же ремесленник, то колокол у него будет звучать как треснувшее ботало на корове. В свое время этот маленький легкий колокол называли не только Заупокойным, звонившим по бедным законопреступникам, но еще — Страхобожником, а еще — Лихоимцем. Дело в том, что заказчиками выступали рыцари, но оплачивать работу знаменитого на весь белый свет колокольного мастера должны были за счет налогов бюргеры. Их, по правде сказать, напрягало, что рыцари даже не спрашивали, куда тратить собранные с них денежки. Да ну на хрен, недовольно бухтели они. И бухтели так двести лет. Ну а колокол этот еще и сегодня по воскресеньям причащает грешные души к вечности. То, какому колоколу когда и во славу чего звонить, определял и поныне определяет строгий устав. За упокой души бедных грешников колокол звонил каждый четверг во время семичасовой вечерней мессы, а с наступлением протестантских времен — по четвергам на вечернем богослужении. Своим сиротливым звоном провожал он несчастных на виселицу, на костер или плаху и звонил до тех пор, пока душа бедолаги не покидала тело. Церковный служка на башне следил за тем, как заплечных дел мастер расправляется со злодеем. И когда тот переставал дергаться на веревке или тело его оседало в огне костра, колокол, звонивший за упокой души, неожиданно умолкал. Тишину оглашал лишь восторженный рев собравшейся поглазеть на казнь городской черни. Этим людям казалось, что казнь даровала свободу и их душе. Тем же ликующим ревом они славили палача. Но все же после такого события город на несколько дней погружался в безмолвие.