Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза - Михаил Алексеевич Кузмин

А вдова ему с укором и запустит колкость:

«Уж вы помалкивайте с вашими часами, бесстыдник!»

– Позвольте, дорогая, да причем же я-то тут? Вы знаете, что я перед вами ни душой ни телом не виноват, а чист, можно сказать, как первобытный младенец. Так что мне ваши слова довольно странны.

«Полноте, Евграф Ильич, я не хотела вас обидеть, я пошутила, а часы-то все-таки опоганились, и прока в них не будет, поверьте; вы уж их лучше продайте».

– Какой вздор! выписывать из Петербурга часы для того, чтобы продавать их за бесценок. Да и потом, кому же я их продам?

«Да хоть тому же Кирьянову: он человек холостой, за барышнями ухаживает, ему часы даже больше к лицу, чем вам; вам скорее соответствуют серебряные, большие, и перстень с печаткой, как вы человек солдиный, и можно сказать, наполовину женатый».

– Бог знает, что вы говорите, дорогая; неужели из того, что я завел золотые часы, кому-нибудь может прийти в голову, что я собираюсь волочиться или заниматься тому подобными глупостями?

Положим, Домна Ивановна такого подозрения не высказывала, но, может быть и имела его в голове, так что капитан попал в точку, потому что вдова, лукаво опустив глаза, заметила не то шутя, не то серьезно:

«Бог Вас знает, Евграф Ильич, что вы собираетесь делать».

– Жениться на вас собираюсь, – вот и все пока. «Благодарствуйте, что не отдумали», ответила Домна Ивановна обиженно и низко наклонилась над малороссийским полотенцем, которое она вышивала.

Но госпожа Захарчук напрасно обижалась и беспокоилась, если ее обиды и беспокойства касались предстоящего бракосочетания, потому что капитан ни минуты не думал изменить своего решения и уж отнюдь не предполагал заниматься флиртами.

Тем не менее и к часам и к поручику Кирьянову он почувствовал некоторое охлаждение; часы лежали все время на столе в футляре, даже иногда незаведенными, а к Паше капитан стал заходить реже и встречал его не с прежним безоблачным радушием. Даже Домна Ивановна заметила это и говаривала иногда: «Что же вы, Евграф Ильич, часов-то не носите? выписали вещь, и так зря она лежит», – или: «что-то давно вы у господина Кирьянова не были, нехорошо так друзей забывать, ведь не так много у вас приятелей-то, изменчивый вы человек, как я посмотрю, непостоянный».

– Я человек не изменчивый и не непостоянный, а мне никого, кроме вас не надобно, потому я и сижу все дома, а Пашу я достаточно в полку видаю.

Тем не менее, как было и раньше условлено, в шафера Паша Кирьянов был приглашен вместе с Завьяловым вторым. Бракосочетание мало чем отличалось от помолвки в смысле домашнего времяпрепровождения; конечно, была большая церковная церемония, которая производила тем более серьезное и чинное впечатление, что и жених и невеста были не детьми, которым больше к лицу в куклы играть чем венчаться, а людьми вполне взрослыми, солидными и рассудительными.

Все обещало прочное и надежное сожительство, тем более, что невеста была даже вдовою. А дома так же были накрыты столы под яблонями, так же кушанья подавались из окон, были приблизительно все те же лица, с тою только разницею, что праздник не был нарушен никакими атмосферическими явлениями вроде грозы, смерча, наводнения или землетрясения. Все прошло спокойно, солидно и благонадежно, как и сама свадьба. Конечно, для самих действующих персонажей было еще отличие от помолвки, что они, наконец, действительно соединили свои жизни для того, чтобы дальше идти нога в ногу до последнего часа.

Но хотя капитан и не был влюбленным мальчиком, однако слегка забилось у него сердце и почувствовалось некоторое щекотание в горле и носу, когда все гости разошлись и он остался вдвоем с Домной Ивановной за разоренным столом под потемневшими яблонями.

Из печального размышления его вывел голос Домны Ивановны, мелодически пропевший: «В дом пора, Евграф Ильич, поздно, да и сыро становится».

Стол уже был совсем убран, свечи унесены, только звезды жалко виднелись через ветки яблонь, какие-то робкие, простенькие, провинциальные звезды, вдали лаял пес, и на реке перекликались рыбаки. Домна Ивановна стояла у скамейки, где сидел капитан, близко-близко, в сиреневом подвенечном платье, но без фаты, и говорила тихо и певуче, будто совсем не те слова, которые слышались. «Пора домой: поздно и сыро».

Отвечая не то на те слова, которые неслышно говорились его женою (как странно: женою!), не то на свои собственные мысли, капитан произнес тихо и серьезно:

«Пойдемте, Домна Иваоновна; нам нужно идти вместе; поверьте, я очень счастлив. Очень, очень. Остальное все – вздор».

И он поцеловал церемонно руку своей жены; та несколько удивленно взглянула на него и пошла с ним к дому, высоко подбирая сиреневое платье, так как трава была росиста к утру.

В назначенный день Евграфа Ильича Маточкина не произвели. Как это могло случиться? Не знаю, но его не произвели; служба была безпорочна, было старшинство, но производства не воспоследовало. «Невероятно, но факт», – как пишется в плохих газетех.

В критические минуты жизни ярче выступают различия темпераментов. Так и теперь: конечно, капитан был поражен этой неприятностью, если не несчастием, не меньше своей супруги, но выражали свои впечатления они совершенно неодинаково, когда, перечитав три раза «Инвалид», и тот и другая убедились, что никакого производства капитану Маточкину нет. Сам капитан как бы остолбенел и после долгого размышления произнес: «Странно! ну что же делать!?»

– Не странно, Евграф Ильич, а возмутительно, подло, низко. Что же это такое: Бабенчикова произвели, Дунаева произвели, всякую шушеру произвели, а вас нет. Жалко, что я – не газетчик, такую бы статью написала. Тоже порядки называются! Немудрено, что всякие социалисты и манифестанты плодятся: человек почтенный, женатый, честно трудится, спину гнет, корпит верой, правдой, а ему хоть бы плюнули.

В голосе Домны Ивановны дрожал металл, как случалось, когда она на кухне обличала продавцов, обсчитавших на гривенник, или давших несвежую дичь. И, вместе с тем, казалось, что ее негодование касается каким-то образом и самого капитана, которого она с таким жаром отстаивала. Это особенно стало ясно, когда капитан, обняв свою негодующую капитаншу, сказал печально и примирительно:

«Стоит ли об этом говорить? Люди вообще несправедливы и рассеянны, подвержены разным совершенно случайным влияниям, а начальство не есть нечто отвлеченное, а тоже состоит из людей, – чему же тут удивляться и на что негодовать? Дойдет очередь и до меня».

Домна Ивановна, очевидно, почувствовала философское значение капитанской речи и, вместе с тем, его не одобрила, потому что заметила довольно сердито и даже запальчиво:

«Так