Что такое историческая социология? - Ричард Лахман

представителям своего круга и почитаемым авторам прошлого. И все же его картина философских школ очень отличается от картины литературы Казанова тем, что философы общаются с другими авторами, не выходя за пределы своего непосредственного социального окружения, а с предшественниками — в рамках своей национальной, религиозной или культурной традиции. Авторы у Казанова, напротив, имеют выбор, писать ли для национальной или для глобальной аудитории, и этот выбор играет центральную роль в плане их карьеры и того рода литературы, которую они пишут. Философы у Коллинза должны писать обязательно для представителей своего ближайшего окружения, если они хотят обладать влиянием и выпускать произведения, на которые будут смотреть как на новаторство.

Анализ Коллинза обеспечивает базис для того, чтобы он мог задать и ответить на фундаментальный исторический вопрос о творчестве: почему инновации случаются в конкретные моменты времени в конкретных местах? Отчасти эта движущая сила находится внутри каждой философской традиции: великие философы готовят учеников, которые в свою очередь становятся большими философами, только если могут бросить вызов своим учителям. И все же, как с очевидностью показывает Коллинз, большие философы появляются не в каждом поколении. Для каждого из изученных им районов мира он обнаружил длительные периоды отсутствия каких-либо значительных философов. Инновации вспыхивают от политических и экономических изменений. Это не значит, что философы напрямую отзываются на эти изменения (а если будут отзываться, вряд ли они сами станут большими философами). Точнее говоря, такие общественные изменения разрушают материальные основы интеллектуальных сетей, разделяя существующие школы мысли и/или унифицируя маргинальных и несопоставимых мыслителей, и именно этим и вызывают новые интеллектуальные конфликты и порождают инновации в мысли.

Философское творчество протекало в диалоге с событиями в других интеллектуальных дисциплинах. Купелью новых философских понятий и школ часто была религия. Взаимодействия между исламом, иудаизмом и христианством на Ближнем Востоке и распад мелкомасштабных государств в этом регионе преобразили сети философов и стали толчком для творчества. На Западе философия все больше пересекалась с областью математики, тогда как в остальном мире эти две дисциплины оставались по большей части раздельными. В результате с наступлением того, что Коллинз описывает как «науку быстрых открытий», западная философия претерпела трансформацию. Университеты совсем не обязательно пестовали философские новации: это зависело оттого, насколько они были связаны с церквями и правителями, или оттого, как была структурирована их автономия. Сегодняшние университеты, как и университеты Средневековья, могут производить не только творчество, но в равной мере и стагнацию со схоластикой.

Сосредоточение Коллинза на выявлении сетей философов и на прослеживании их существования во времени обеспечивает базис для установления того, как присутствие членов этих сетей в университетах, в церквях или при королевских дворах сказывается на общей сплоченности и динамичности сети, а стало быть, и на возможностях интеллектуального творчества. Подобным же образом пробуждение интереса популярных издателей и публики к литературной философии (и к философской литературе) в Германии XIX века, и даже еще решительнее во Франции XX века, создает новые сети и открывает новые перспективы для размежеваний философов. Коллинзовское описание Франции XX века во многих своих деталях схоже с описанием Казанова, причем в обоих случаях ведущую роль зачастую играют одни и те же авторы (прежде всего Жан-Поль Сартр). Как бы то ни было, внимание Коллинза к сетям и личным связям сосредотачивает его анализ на локальной и национальной конкуренции за престиж и удаляет от глобальной конкуренции, являющейся центральной движущей силой в анализе Казанова.

Теории Казанова и Коллинза не стоит противопоставлять друг другу. Скорее, их авторы исследуют разные интеллектуальные поля, поэтому-то и неудивительно, что они обнаруживают разную динамику. На самом деле их методы комплементарны: Коллинз показывает, как интеллектуальные новации и дебаты набирают силу начиная с микроуровня, и поэтому его подход наилучшим образом годится для прослеживания того, каким образом макроизменения в политической экономии, государствах, религии и широкой аудитории сказываются на философских диспутах. Казанова озабочена главным образом динамикой всего глобального поля литературного производства и ранжирования репутаций в целом. Она наблюдает, как отдельные авторы, идентифицирующие себя с национальной литературой или же противопоставляющие себя ей, продвигают и свои личные, и коллективные интересы, причем в том, как меняется динамика явления, которое она представляет единой, несмотря на ее неравномерность и неравенство, мировой системой производства литературы и литературного престижа, внешние факторы играют ограниченную роль.

И Коллинз, и Казанова написали чрезвычайно амбициозные работы, являющиеся итогами десятилетий чтения и анализа. Необязательно предпринимать такой масштабный труд, чтобы внести достойный вклад в историческую социологию культуры или привнести культурологический анализ в историческую социологию государства, класса или других тематических областей. Впрочем, важно признать, как это делают Коллинз и Казанова, что в исторически контингентных цепях событий культурные представления и творения занимают свое место. Первый шаг в объяснении того, как создается произведение культуры или как понимается и живет культура, состоит в том, чтобы поместить этот продукт или это представление в исторический контекст. Только тогда возможно произвести динамический анализ тех взаимодействий культуры и структуры, восприятия и действия, в которых Адамс, Клеменс и Орлофф видят характерную черту лучших работ третьей волны исторической социологии и которые полноценно освещены в остальных работах, разобранных нами в этой главе.

ГЛАВА 9. ПРЕДСКАЗЫВАЯ БУДУЩЕЕ

Приемы построения контингентного исторического анализа, применявшиеся в тех лучших работах, которые были разобраны нами в предыдущих главах, также могут быть использованы для конструирования контрфактических историй, позволяющих нам более точно оценить причинную силу разных социальных факторов. В свою очередь, такой контрфактический анализ может быть использован для взвешенных предсказаний о будущем изменении и для конкретизации того, как возможные в будущем события (такие как увеличение численности населения, глобальное потепление, технологические инновации или перемены глобальной власти) скажутся на государствах, социальных движениях, культуре, семье и гендере. Другими словами, историко-социологический анализ может быть обращен к изучению будущего.

Контрфактическая история становится все более популярной интеллектуальной забавой — игрой, в которую, к сожалению, часто играют, уделяя мало внимания тем социальным силам и сдерживающим факторам, которые действительно предопределяют исходы войн, политических конфликтов или другие поворотные точки в истории. Как бы то ни было, «неустранимой частью ремесла историка [и исторического социолога] является мышление о нереализованных возможностях — судить о возобладавших силах мы можем, только сравнивая их с теми силами, которые потерпели поражение. Все историки, сколько бы причинных суждений они ни выносили, занимаются спекуляцией (созерцанием), рисуют в уме альтернативное