Что такое историческая социология? - Ричард Лахман

В поиске моделей того, как анализировать это возможное будущее, мы можем обратиться к тем историческим социологам, которые уже изучили истоки и вариативность социальных программ. Как те ученые, с которыми мы встретились в пятой главе, стремились взвесить относительную значимость государственного потенциала, народной мобилизации и сплоченности капиталистического класса при установлении межстрановых различий в системах социального обеспечения, точно так же и нам понадобилось бы оценить эти факторы и попробовать просчитать, как они изменились бы в условиях растущей массовой безработицы. В дебатах о социальных пособиях и льготах центральным является вопрос, становятся ли (и каким образом) данные пособия и льготы — и общая структура социального государства — замкнутыми, тем самым подготавливая почву для введения новых пособий в последующие времена. Эспинг-Андерсен, Скочпол и другие исследователи по-разному отвечают на этот вопрос; впрочем, все они признают необходимость рассмотрения того, как институционализация социальных пособий и льгот сказывается на государственном потенциале, на организации политической жизни (включая партии, выборы и политические идеологии), на структуре и культуре домохозяйств и семей и на общей организации экономики (включая степень ее декоммодификации и ее место в капиталистической миросистеме). Подобным образом нам понадобилось бы взглянуть на тот же набор факторов, если бы мы захотели понять, как массовая безработица скажется на разных обществах, и в особенности предсказать, каковы будут отклики и как тогда эти отклики преобразят дальнейшую политическую жизнь и социальные отношения. Сегодняшние социальные государства — это продукты цепи контингентных изменений; будущий мир с меньшим количеством рабочих мест и разнообразными государственными программами для решения проблемы массовой безработицы возникнет и преобразится также благодаря серии взаимодействий между социальными акторами и социальными структурами. Обе стороны этого отношения должны быть выявлены, а их меняющиеся идентичности и потенциал — полностью конкретизированы.

Рост неравенства за минувшие три десятилетия во многих странах Европы и Северной Америки (Запада) — одновременно с сокращением громадного разрыва в доходах между Западом и остальным миром — несет в себе потенциальную возможность (в особенности в сочетании с ресурсным дефицитом и массовой безработицей) переупорядочения идентичностей и сдвига границ социальной солидарности и конфликтов внутри стран. Сначала мы хотели бы выявить те социальные группы, которые уже обрели или утратили (и по-прежнему будут обретать или утрачивать) относительное положение с точки зрения доходов и богатства. После этого нам понадобилось бы сравнить страны, чтобы увидеть, где неравенство становится шире, а где уже. Имея подобную глобальную сравнительную картину изменений неравенства, мы были бы в состоянии рассмотреть, как эти изменения скажутся на положении дел с идентичностью и солидарностью.

Подход, избранный Шаниным, Эмай и Селеньи с его коллегами (их мы обсуждали в шестой главе), предлагает вариант изучения последствий будущих изменений в неравенстве как внутри стран, так и на международном уровне. Данные исследователи показывают, как индивиды, семьи и социальные группы справлялись с внезапными переменами в доходах и богатстве. Их труды особенно хороши для рассмотрения этой проблемы, потому что они прослеживают, каким образом сочетание индивидуальных и семейных стратегий переупорядочивает политическую жизнь и классовые отношения, в то же время показывая, как эпохальные сдвиги в политической экономии общества вызывают индивидуальные и коллективные отклики. И все же их исследования посвящены в случае Шанина отдельно взятой стране (России), а в работе Селеньи — сравнению внутренней динамики ряда стран, без обращения к тому, как сдвиги глобальной позиции одной единственной страны сказываются на классовой и прочих групповых идентичностях и действиях внутри ее границ. Иными словами, их анализы не обращаются к вопросу о том, как группы или индивиды отзываются на двусторонний ход изменений внутри их страны и в мировой экономике.

Валлерстайн и Арриги, миросистемный подход которых мы разбирали во второй главе, обращаются к рассмотрению источников и последствий сдвига позиций стран в миросистеме. Арриги (Arrighi, 2007; Арриги, 2009) как раз интересует объяснение того, как постепенное превращение Китая в ядро миросистемы сказывается на классовой динамике и государственной системе в этой стране. Внутренние последствия заката США обсуждаются им более поверхностно, и поэтому он мало что может сказать о том, как этот закат сказывается на американской политической жизни. Это проблема миросистемного анализа, выделенная Цейтлиным: недостаток внимания (или недостаточное признание самой этой возможности) тому, какой вклад внутренняя динамика может внести в изменение положения страны в миросистеме. Таким образом, мы можем обратиться к Арриги, чтобы понять подъем Китая в мире, так как действия этого государства в качестве восходящего гегемона составляют неотъемлемую часть функционирования самой миросистемы. И наоборот, закат США или закат малых стран ядра, и в особенности реакция групп, принимающих на себя основной удар, видится скорее следствием, нежели причиной в миросистемной динамике. В результате миросистемные аналитики не замечают того, что от происходящих сдвигов в глобальной экономике национализм и государственная власть могут не ослабеть, а усилиться, а следовательно, не замечают потенциальных зон возникновения откликов и негативных реакций на неравенство. Когда мы пробуем предсказать последствия изменений в неравенстве внутри стран и на международном уровне, нам нельзя ограничиваться непосредственными последствиями этого процесса для тех, чьи позиции укрепляются или ослабевают, как это сделали бы исследователи «достижения статуса». Также нам нужно допускать возможность того, что событийное изменение начинается вдали от мест, где неравенство обостряется или смягчается.

Урок, который мы должны извлечь из нашего разбора сравнительно-исторической социологии, состоит в том, что всякое изучение изменения (будь то историческое или проспективное) обязательно должно быть сосредоточено на поиске времени и места эффективного действия. Часто они обнаруживаются на определенном удалении от средоточий существующей власти и вне круга центральных движущих сил, производящих главные события данного момента. Путь от причины к действию зачастую долог и почти всегда имеет контингентный характер. Задача сравнительной исторической социологии состоит в том, чтобы проследовать этим путем. Это-то как раз и сделано в лучших работах об истоках государств, капитализме и системе социальных пособий и льгот. Это то, благодаря чему мы стали понимать возникновение, развитие и последствия империй, социальных движений и революций. Это то, как мы обрели более полное понимание исторических изменений, коснувшихся гендера, семей и тех культурных каркасов, посредством которых мыслят и действуют социальные существа. Именно этот подход позволит нам сделать строгие предсказания относительно того, как экологические катастрофы, технологическое изменение, геополитические сдвиги, растущая способность обладателей богатства и власти укреплять свои позиции или непредвиденные случаи мобилизации народных сил запустят причинно-следственные цепи, которые, возможно, окончатся неожиданным и непредсказуемым образом.

Историческая социология не имеет какого-то своего отдельного предмета. Скорее, она —