Слово и дело - Валентин Пикуль

— Поближе ко мне, милые, — говорила, — рядком да ладком… Ныне же, как вы и хотели, все уладим и порешим.

Блестели острые жала шпаг, воздетые перед нею:

— Скажи, государыня, одно слово, и головы злодеев, власть у тебя отнявших, к твоим ногам сейчас сложим!

Кантемир, изящно позируя, уже начал читать свое сочинение:

«…в знак нашего благодарства, просим всемилостивейше принять самодержство таково, каково ваши славные предки достохвальные имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного совета пункты у н и ч тожить!»

— Рви, матушка! — призывали. — Раздирай их… Анна Иоанновна величаво обернулась к министрам.

— Что делать мне? — прищурилась. — Вы слышите?

— Раздери их, сестрица, — вопила Екатерина Иоанновна.

И тогда Анна, силу почуяв, начала актерствовать.

— Ума не приложу, — сказала, по бокам себя хлопнув, — каково быть мне? Народ просит рвать кондиции те. А оне мной уже апробованы… Нешто ж я смею переступить через слово свое высокое — слово государево?

От дверей — над головами шляхетства — уже плыли к ней листы кондиций. За окнами дворца плеснуло солнечно, и Голицын вперед шагнул, подхватил бумаги. “Ради чего жил, надеялся… Прощай!"

— Вот они, ваше величество, — и сам протянул их Анне.

Стало тихо-тихо.., медленно сочилось за окнами солнце.

— Василий Лукич, — спросила Анна, — стало быть, ты обманул меня тогда на Митаве? Кондиции те твое мнение, а не народное?

Кто-то навзрыд рыдал — в углу, за печками, избитый…

— Рви! — снова взвизгнула Дикая герцогиня. Треснула бумага наискосок — и кондиций не стало.

— А буду я вашей матерью! — проорала Анна Иоанновна сипло. — Изолью на Русь и народ свои монарший милости… — Обернулась к гвардии. — Вам, заступники мои, спасибо царское. Вы мне словно тюрьму отворили: теперича я свободна — что хочу, то и делаю!

"А это что? Проект Татищева? Дурак…” — И локтем Анна Иоанновна спихнула все проекты наземь. Спросила:

— Где канцлер?.. Гаврила Иваныч, оповести всех министров иноземных, что я приняла с а м одер ж с т в о… Да графа Ягужинского из узилища тайного, яко слугу моего верного, выпустить немедля… Фельдмаршал! — повернулась она к Долгорукому. — Ты арестовал графа, теперь сам и верни ему шпагу.

Хлопнула в ладоши — высоко замер хлопок под сводами:

— Быть иллюминации на Москве, и народу за меня радоваться!

Настежь раскрылись двери. Толпа раздалась. Не в колясочке, не в подушках, а своими ногами — бодренько! — шагал Остерман.

— Великая государыня! — и упал перед престолом. Анна не выдержала — пустила слезу.

— Великий Остерман! — отвечала с чувством.

Но толпа расступилась снова, когда пошел прочь князь Голицын.

Уже от лестницы, от дверей, уходя, он сказал слова вещие:

— Пир был готов, но званые гости оказались недостойны его. Я знаю, что стану жертвою этого пира. Так и быть: за отечество пострадаю. Но те, кто заставил меня сейчас плакать, те будут плакать долее моего…

Это был голос сердечный, от слез влажный.

Все промолчали.

И была вечером пышная иллюминация над Москвой, а барон Габихсталь, немец ученый, давал гостям пояснения с латыни:

— Сей потешный пируэт огня означает: Анна схватила скипетр самодержавия, зажгла светильник, повымела чертог свой и обрела драхму мудрости. Теперь, друзья и соседи, поздравляйте ее!

Но к полуночи наполнились небеса зловещим сиянием. Дивные огни закружились над Москвой, и стало страшно. Иллюминация никак не могла победить причудливых сполохов. Полярное сияние, столь редкое в широтах московских, развернулось над Москвою именно в этот день… И кричал Феофан Прокопович о чуде:

— Не бойся, народ. Сама благодать снисходит с небес, воззря на, кротость и милосердие государыни Дины Иоанновны…

И напрасно толковал на улицах народу ученый Татищев;

— Сие не знамение свыше, а натура стран падярных — Aurora bolearis! Сияние таково из селитренных восхождений происходит, и в странах нордских его столь часто видят, что никто не боится…

Но русский народ не верил — ни Феофану, ни Татищеву. Ни попам, ни ученым.

Сердце народное — Москва — чуяло беду горькую за всю Россию.

— Беда нам, беда! — волновались на улицах. — Быть крови великой… Выбрали дворяне царицу не нашу, а каку-то курвянскую!

Рвали кони в пустоту ночи, звонко и безмятежно стыли леса.

Самодержавие победило, и Бирен мчался на Москву. Рядом съежилась горбунья-жена, да сверкали из глубин возка глаза митавского ростовщика Лейбы Либмана.

— Гони, гони! — торопился Бирен. — Скорей, скорей… В звоне колоколов наплывала на них утренняя Москва.

ЭПИЛОГ

А пока вельможи на Москве спорили и бумаги писали -

"В Рязани при воеводе подъячий нерехтец Крякутной фурвин зделал как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сзделал петлю. Сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы, и после ударила его о колокольню. Но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив. Его выгнали из города, он ушел на Москву, и хотели его закопать живого в землю или сжечь”.

ЛЕТОПИСЬ ТРЕТЬЯ. “ИМПЕРАТРИКС"

Да здравствует днесь императрице Анна,

На престол седша увенчанна…

Восприимем с радости полные стаканы,

Восплещем громко и руками,

Заскачем весело ногами

Мы — верные гражданы!

Глава 1

Только было собрался Иоганн Эйхлер пофлейтировать — тут и начались страхи его. Вперли дюжие мужики бюро дубовое, железом крепленное. Треснули паркеты под тяжелиною.

— На что мне стол? — удивился Эйхлер.

Но вошел следом Розенберг, а за ним кузнец волочил цепь. Покороче той, которою был Эйхлер прикован когда-то к постели лысой старухи графини. Да пошире, да пострашнее!

— Секретов не ведаю, — отбрыкивался Эйхлер. — Я человек свободный, в чине титулярном… Не губите меня!

— Счастье имеет различные пути, — учтиво отвечал ему Розенберг. — Смиритесь, и быть вам после в чине коллежском…

Холодное железо обхватило лодыжку музыканта. Протянулась цепь от Эйхлера к столу: теперь далеко не разгуляешься.

— Зачем в ковы берут? — убивался Иогашка, катаясь по полу. — Не опасен я! Что знал о Долгоруких — все уже выдал. А коли еще вспомню, так донесу обо всем, не таясь…

А кузнец знай себе ухал молотом. Плющилось ржавое железо, в кольце сжалась нога. Задвинули под кровать Эйхлеру парашку, чтобы не имел нужды человек, и Розенберг потрепал несчастного парня по плечу дружелюбно.

— Белено, — объявил, — носить вам еду от стола вице-канцлера. А вина и пива подавать, сколько желательно…

Розенберг доложил Остерману, что Эйхлер сидит на цепи.

— Вот и хорошо, — резво поднялся Остерман. — Поезжайте ныне к имперскому послу, графу Вратиславу, и скажите от моего имени, что у меня все готово… Сегодня же я буду иметь важный разговор с императрицей — о Сенате! о Кабинете!

Близился день коронации, а к нему — загодя — на колокольне Ивана Великого ставили баки с вином, красным и белым, откуда на Красную площадь трубы протянули к двум фонтанам. С такой страшной высоты напор вина будет силен — забрызжет вино ключом! Анна Иоанновна просила показать короны прежние — не понравились они ей, и князю Одоевскому, хранителю палаты Оружейной, сказала:

— Ты, князь Василь Юрьич, обстарайся.., утешь меня, вдовицу горькую! Желательно мне алмазов более, блеску бы! Уж порадуй…

Всего собрали 2579 бриллиантов и 28 громадных самоцветов, — не было короны богаче, чем корона Анны Иоанновны! А на Дворе монетном Татищев начеканил впрок несколько мешков с жетонами памятными — из серебра и золота, дабы одаривать ими верноподданных. До коронации же Анна Иоанновна по такой моде ходила: шлафрок на ней был ярко-голубой или светло-зеленый, а голову она красным платком повязывала, на манер бабы крестьянской. Стирать ничего не давала: коли засалится — выбрасывала (охотники найдутся: подберут живо). В апартаментах были ковры и шкуры на полу разложены. Анна Иоанновна полежит, бывало, помечтает и снова ходит… Двери она перед собой кулаками раскрывала (так удобнее)…

Разлетелись двери во фрейлинскую.

— Ну, девки, — сказала, — молчать вам не след.., пойте! Тоненько завела княжна Черкасская (невеста Кантемира), ладком подхватили чернавки Ягужинские и прочие:

Буду приносить жалобу на тех,

Кто меня лишил веселостей тех…

Выдали замуж, бедну, за того -

Всегда не хотела слышать про него.

Было бы с него счастие с того,

Ежели б плевати мне всегда на него…

Анна Иоанновна похаживала, подбоченясь, табакеркой в руках поигрывая, когда сказали ей, что Остерман внизу топчется.