Слово и дело - Валентин Пикуль

Клинок отринулся вниз — плотно прилег к ботфорту:

— Ставлен по приказу Салтыкова!

— Ах, язви вас в душу… Где Салтыков, дышло в рот ему!

Но бестрепетно глядели из-под буклей парика глаза Салтыкова:

— Караул сменен по приказу ея императорского величества. Я исполнил лишь волю монаршую…

Фельдмаршалы разом опустили жезлы, и мутно источилось слезой крупною бельмо петровского ветерана.

— Ну, Мишка, — сказал Голицыну князь Василий Владимирович, — кажись, обшептали нас за ночь… Готовься к смерти отныне. К смерти подлой и худущей! Хорошо, что мы, старики, свое отжили!

Выбежали два арапа в чалмах и растворили двери высокие. Захрустело вокруг — то трещали роброны жесткого “трухмального” платья. Боками колыхаясь, шла императрица.

— Виват Анна! — кричала гвардия, ее завидев. Корона на голове — крохотная, с кулачок. В пальцах — платочек черный (траурный, в знак печали по Петру II). А за нею — Дикая герцогиня, гневная и толстомясая. За ними — и статс-дамы двигались чинно: Остерманша, Авдотья Чернышева, Наташка Лопухина и прочие. Стихло все разом, будто покойник объявился, и тут Анна Иоанновна стала кланяться собранию. Но не шибко кланялась — лишь приседала, чтобы корона с головы не скатилась.

— Для блага моих подданных, — начала густейшим басом, — соизволю я ныне трактовать характеры мнений ваших, дабы лучше мне управляться с империей, богом мне врученной по древнему завету предков моих благородных.

Сказала и села. Кантемир отогнул парик над ухом Черкасского — задышал под букли, что-то страстно доказывая. Анна Иоанновна “престрашным зраком” своим подозвала Черепаху к себе.

Но тут князь Дмитрий Голицын велел верховникам:

— Идем и мы.., к престолу!

Министры встали по бокам от императрицы. Теперь, с высоты царского места, они видели весь зал. Прямо на них (прямо на Анну!) двигался Черкасский, култыхаясь на толстых ногах. Вот он склонился перед Анной, коснувшись паркета буклями парика.

— Ваше величество, — заговорил от земли, — удостойте нас принятием всеподданнейшей челобитной. Фельдмаршал Трубецкой, чти!

Князь Трубецкой рот разинул и забубнил:

— Все-се-се-се.., пре-пре-пре-пре…

Анна Иоанновна величественно кивнула. Догадалась и сама: всемилостивейшая она и пресветлейшая (Трубецкой не мог читать — заикался). Татищев перенял от него челобитную.

«…изволили, — читал он внятно, — представленные от Верховного совета пункты подписать, за которые всенижайше-рабски благодарствуем… Однако же, всемилостивейшая государыня, в некоторых обстоятельствах тех пунктов находятся сумнительства такие, что большая часть народа состоит в страхе предбудущего беспокойства…»

Кто-то из толпы, не выдержав, кинулся к дверям. Но двери тут же громко бухнули с разлету, уже запертые, и блеснули штыки:

— Назад! Ружья заряжены, а выпущать не велено! Верховники переглянулись: ловушка. Татищев читал — все громче и громче. И гнулась спина его — все ниже и ниже. И поднималась Анна — все выше и выше… Но что это? Опять обман? Она ожидала призыва к полному самодержавию, а вместо этого.., затеи какие-то! Татищев кончил чтение и добавил от себя:

— Порадуй же нас, великая государыня, согласием своим.

Опять проекты! Анна чуть не зарыдала в отчаянии. И вздохнули за ее спиной верховные: пока не страшно.

— Обсудим, — успокоенно сказал Голицын Татищеву. — И кондиции митавские совокупим с проектами московскими… Так и будет!

Растопыренными пальцами Анна закрыла лицо. И вдруг — из толпы кавалергардов — рвануло воплями:

— Животы верховным затейщикам вспороть!

— Кости переломаем!

— Да здравствует самодержавие!

Были — наперекор — и другие голоса, предерзостные:

— Самодержавью не бывать… Хватит! Попили крови…

— Воли нам, воли… Доколе мучиться? Фельдмаршалы подняли жезлы, тускло сверкнувшие.

— Тихо! — И с улыбкой вышел вперед Василий Лукич. — С соизволения государыни, мы ныне же, не умытничая, все обсудим…

Но гвардейцы падали ниц перед Анной, мундиры на себе разрывая:

— Хотим по-прежнему… Чтобы как раньше было!

— Тиранствуй над нами, матушка! Казни, мучай… “Вот подлое рабство где…” — И князь Голицын на Черкасского обрушился с высоты места царского:

— Твои ковы холопьи?..

— В окно их! — ревели залы. — На плаху класть… И тогда Черкасский взбодрился.

— Не вы ли, — пригрозил он министрам, — уверили государыню, что кондиции ваши скорпионские с общего ведома составлены? Но вы без нашего согласья всучили их на Митаве, воровски и тихо… Никитич, чего рот открыл? Ударь челобитной!..

Татищев тянул челобитную к Анне, а верховники рвали ее к себе. Тогда императрица — хвать бумагу, и все притихло.

Драки у подножия престола не получилось.

— Ваше величество, — надвинулся на Анну “дракон” Василий Лукич, — проследуем в место тихое, дабы все решить сразу…

Анна заколебалась: в кабинетах-то ее обдурят как миленькую. Дадут ей там хлебнуть с шила патоки. А не пойти — как? И вдруг раздался ужасный вой — родной, сестрицын, Измайловский:

— Нет! Не время рассуждать ныне… Кончать надо! Глаза выкатив, Екатерина Мекленбургская забежала перед Анной.

Руку за лиф сунула — вот и перья. Платье на себе без стыда задрала — вот и чернила. Зубами выхватила затычку из пузырька, перо обмакнула:

— Пиши, сестрица! Чего ждешь? Пиши немедля… Меня слушай!

Дмитрий Михайлович Голицын хотел отпугнуть ее.

— Без нашего ведома, — сказал, — того не будет… Но рухнула Мекленбургская перед бывшей Курляндской — две герцогини, сестра перед сестрой — на колени.

— Я в ответе! — орала Дикая. — Пиши-и… Я первая подохну на штыках, пусть… А ты — пиши-и-и… Не бойся!

Брызнув чернилами, перо царапнуло по челобитью. “Учинить по сему”, — написала Анна и сразу будто выросла:

— Вовлекли меня в дела бумажные, так расхлебывайте… Никто живым отсюда не выйдет, пока к согласию конечному не придем! Семен Андреевич, — велела Салтыкову, — ты распорядись. Чую, что здесь небезопасна я! Где капитан фон Альбрехт? Охраняйте мою особу строже от покушений. — И с улыбкой царица повернулась к верховным министрам:

— Прошу откушать со мною. Время восприять от стола по-божески… Уж не побрезгуйте!

Приглашение к монаршему столу — всегда милость. Но, попав за царский стол, не встанешь. Пока тебя не отпустят — сиди, гость милый. Это был арест верховников, наложенный на них императорской милостью.

Двери приперты. Штыки, пули, латы…

А за спиной Анны — звероподобный Людвиг фон Альбрехт.

Офицеры шпаг своих в ножны уже не вкладывали.

— Не бывать тому, — волновались, — чтобы Анне законы предписывали. Хотим ее самодержавной, по примеру предков…

И квохтали по углам статс-дамы, ревела Дикая:

— Довольно словоерничать! Пора кончать… Кого-то уже били на лестницах — тяжко, кроваво, до смерти.

— Долой верховных, а быть Сенату, как при Петре! В шляхетстве наскоро обминали последние споры:

— Как возблагодарить государыню за все ее милости к нам?

— Вернуть ей то, что похищено верховниками! Мурза Григорий Юсупов ослабел:

— Самодержавие? Опять куртизаны? Мне уже тяжко унижаться… Я стар! И не затем привел сюда войска…

Похаживал генерал князь Ванька Барятинский, порыгивал:

— Благодарить надо, это верно… Адрес писать бы нам! Князь Черкасский тянул за собой Кантемира.

— Во, во! — взывал. — У князя Антиоха о восприятии самодержавия челобитная еще загодя писана. А более ничего и не надобно!

Матюшкин руками махал:

— Так зачем пришли сюда? Или кондиции согласовать с проектами? — Или опять истукана монаршего себе на спину взваливать?

Его грохнули об стенку:

— Молчи, пока цел. В окно пустим — ногами кверху, а башкой вниз!

И мотало от толпы к толпе графа Матвеева:

— Рви все проекты! Ничего не нужно — только самовластье!

— Доколе болтать-то? — кричала Дикая. — Решайтесь же…

— Потерпи, матушка. Сейчас.., пусть только выйдут! Головы ссечем палашами — и делу конец!

Кантемир тряхнул головой, рассыпая по плечам завитые букли, облачком вспылила над ним розовая парижская пудра:

— К чему лютость? В век просвещенный, век осьмнадцатый…

— Кончайте все сразу! — ревела Дикая герцогиня. — Хоть кровью, но — кончайте… Святость всегда кровью омыта!

Пихаясь локтями, из ревущей толпы выдрался Семен Салтыков, выбил ногой двери в обеденные палаты:

— Государыня! Уже порешили. Изволь выйти. Поднялась из-за стола Анна — встали и верховники.

— Вот и финита, — сказал Голицын, салфетку скомкав. Анна Иоанновна вышла в аудиенц-камору, ее оглушило криком:

— Будь самодержавной, матушка.., будь в радость нам! И тогда она стала кланяться, а из-под локтя своего высматривала: где верховники? Идут за ней или уже скрылись?