Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон - Николай Вирта

В течение двух часов митрополит и обер-прокурор срамили епископа, но тот уперся и прославлению Серафима противился.

Преосвященный ждал ссылки; предвестники ее уже имелись: настоятель Саровской обители был сослан в Соловки за единомыслие с архиереем; на его место прибыл человек, готовый ради карьеры на все.

Худо, очень худо! Врачи советуют владыке покой. Какой уж тут покой!

Но в этот день преосвященный Георгий спал хорошо, приступа болей не случилось, во сне он ел говяжьи котлеты…

Одним словом, старик был в добром настроении.

Когда Викентий вошел в кабинет, архиерей сидел за письменным столом и что-то писал. Это занятие, по-видимому, нравилось ему, он изредка смеялся и потирал руки.

Поп кашлянул, архиерей оглянулся.

— А-а, это ты, окаянный? — сказал он, все еще смеясь, дал благословение. — На колени бы тебя надобно поставить, смутьяна, — прибавил он.

— А я и стану, ваше преосвященство. Стану и возомню к вам…

— Молчи, молчи! Бога благодари, что я ныне кроток духом, а то стоять бы тебе на коленях. Садись, бог с тобой. Беда мне с вами, попы, беда! Одни больно греховны, другие больно святы. Ты тоже! Храбрец выискался. Письмо губернатору сочинил, скажи-ка! А от губернатора выговор: больно, мол, много своим попам позволяешь. Ну, говори, что еще сделал?

— Кроме письма, ничего, ваше преосвященство.

— А зачем писал? — глаза архиерея сверкнули. Викентий оробел. — Как смел? Для тебя закона нет? — гремел архиерей.

— Да ведь дело-то наше, ваше преосвященство, не приказное, а пастырское! Нам указ — божий закон. А божий закон как предписывает? Видишь зло — истреби его.

— Эка богослов. Страх ты, я вижу, потерял. А ну, встань на коленки! — Владыка ударил посохом об пол и еще раз крикнул: — Встань!

Викентий встал на колени. Архиерей ходил по кабинету и выкрикивал ругательства.

— Подымись, грешник, надоело мне на тебя, смотреть. Встань и скажи, твое ли дело мешаться в тяжбу мирян с помещиком?

— А почему я вмешался? Чтобы миром уладить…

— Молчи! Улусов — хозяин земли: что хочет, то с ней и делает.

— Ваше преосвященство, разве Христос говорил: тут делай добро, а здесь помалкивай? Когда я писал письмо, думал: а ну ка господь на своем суде скажет мне: «Проходи, ты не сделал однажды доброго дела, ты не христианин»…

— Ишь ты! Архиерею нотации вздумал читать. Беда тебе с твоим языком.

— Беда, ваше преосвященство. Вы уж, ради бога, спасите меня от консистории.

— Да, брат, с консисторией не шути. Ох, уж этот мне секретарь! Все высматривает, все-то придирается, доносы на меня строчит. Он мне одним угодником Серафимом половину жизни сократил. Ты о Серафиме что-нибудь ведаешь?

— Слышал, ваше преосвященство. Сказывают, будто чудеса. И моем приходе объявился пьяница, пошел в Саров — вылечился. Только месяца не прошло — опять запил.

Владыка рассмеялся.

— Ладно, под теплую руку ты попал, бог с тобой! — Архиерей пожевал бледные губы. — Не знаешь, чем бы мне живот полечить? Желудком страдаю. Сил нет. Профессора лечили, сам губернаторский лекарь пользовал — не помогает. Знахарку, что ли, какую найти? Нет ли у тебя подходящей бабки?

— Есть, ваше преосвященство, у меня же в приходе живет.

— О! И лечит?

— Травами лечит. Да ведь, может, одни глупости.

— А ты не брани. Народ, он много знает. Пришли ее ко мне. Я десятку ей на дорогу дам. Как ее зовут-то?

— Фетинья.

— Ну, пришли. Не забудь.

— Не забуду, ваше преосвященство. — Викентию стало жаль старика.

— А дело твое я властью, данною мне, развязываю. Только ты потише себя веди.

Викентий отдал земной поклон, поцеловал архиерейскую руку и вышел.

Вернувшись в Дворики, Викентий в тот же день после ужина отправился к бабке Фетинье.

Перед входом в ее избу на шестах белели три черепа — коровий, овечий и конский, повешенные Фетиньей для устрашения людей.

В Двориках ее считали колдуньей и побаивались. На деле Фетинья просто знала целебную силу некоторых трав и лечила ими людей — часто успешно. Ремесло это она переняла от матери; та тоже занималась лечением и нашептыванием и в свое время прославилась на всю округу: окрестные помещики пользовались ее услугами.

Викентий постучался в дверь. Приоткрылось окошечко.

— Кто? — раздался гнусавый голос.

— Это я, бабка. А ну, открывай.

Дверь открылась.

— Миленок ты наш, проходи, проходи.

В избе устрашений было еще больше: черный ворон сидел на столе, покрытом черной тряпицей, рядом лежали какие-то кости и человеческий череп. На стенах были развешаны пучки остро пахнувших трав. Перед иконой горела толстая черная свеча. Огромный рыжий кот лежал на кровати, зеленые глаза его мерцали в полумраке. Эту картину дополнял сын бабки Павша, по прозвищу «Патрет», по всеобщему мнению — дурачок. Впрочем, иной раз Павша такое скажет, что люди диву даются: да точно ли дурак? Может, притворяется?

Павша, одетый в белый балахон до щиколоток, сидел на полу и строил что-то из щепок; Викентия он встретил пронзительным смехом.

Увидев попа, бабка обмерла от страха. Сложив ладони горсткой, она попросила благословения. Викентий как бы не заметил ее жеста.

— Ну, — спросил он сурово, в чем грешна, старая?

— Ни в чем, ни в чем, касатик.

— Никого не отравила?

— Да что ты, батюшка! — возопила бабка.

— Смотри у меня!.. А обманы свои не прекратила, а?

— Они, кормилец, сами себя обманывают, проклятущие. Ходют, окаянные, просют. Даю кое-чего, абы не во вред.

— Откуда же ты знаешь, что вредно, что нет? Что ты понимаешь в травах? Где ты этому делу училась?

— Насчет трав, кормилец, не скажи. Травы я знаю. А ежели в чем сумлеваюсь, я Павше на пробу даю. Ежели его не схватит, я людям даю.

— Ну, попомни умрет кто от твоих трав, шагать тебе по Владимирке.

— А ведь эти дуры бабы чего делают, — рассмеялась бабка Они к фершалице, к Настасье Филипповне, за порошками идут, и ко мне за снадобьем. Смешают и пьют. Поди разберись, от кого смерть: от меня ай от фершалицыных порошков.

— Вот как ты заговорила… Ну, смотри!..

— И то, батюшка, осматриваюсь.

— Вот я расскажу земскому про твое знахарство…

— А он сам у меня пользуется, Микита-то Модестович. Чего-то душой занедужил. Мужики, слышь, супротив него встали Доктора не понимают, а я пользую.

— Почему у тебя череп на столе? — строго спросил Викентий. — Ты знаешь, чем это пахнет?

Фетинья заголосила. Павша захныкал.

— Павша это, — причитала Фетинья. — Павша, дурак, нашел на погосте череп, в дом притащил. Без ума он, без понятиев.

— Я вот тебе дам «без ума-понятиев». А свечу черную тоже он притащил и перед иконой поставил?

— А свечу, касатик ты наш, прохожий монах забыл. Мне какую свечку ни жечь, абы свет был.

Викентий притушил черную свечу.

— Ох, хитра ты, бабка!..

— И то, есть это во мне. — Фетинья смиренно передернула коротким носом. — А и в ком хитрости нету, батюшка?

— Ты в бога-то веруешь ли?

— Батюшка, ай я нехристь, ай у меня хрестьянского имени нету? — ужаснулась старуха.

— Ахх-ха! — загрохотал Павша. — Травка-муравка, серая кобылка, господи сусе, богородице, помилуй нас…

— Замолчи! — прикрикнула на него Фетинья.

— Ну, вот что, бабка. Тебе в губернию придется ехать.

— В губернию? — ахнула бабка. — Ай в тюрьму меня закатать хочешь, безвинную?

— Перестань! Вот тебе десятка. Поедешь в Тамбов, явишься на архиерейское подворье, к архиерею, поняла?

— Поняла, поняла. Оссподи, да за что же меня к архиерею-то?

— Слушай. Скажешь там, что вызвана владыкой. Он болен, животом мучается. Доктора не вылечили, хочет знахарку попробовать. — Викентий усмехнулся. — Я ему о тебе сказал, и вот десятка от него — тебе на дорогу.

— Оссподи, свет ты наш… Ввек не забуду! Уж кого-кого, а тебя от любой беды-немочи спасу. Дай ручку поцеловать, милостивец. Я его враз вылечу, владыку-то. В таком деле надо в живот кислое вогнать, аль кислое из него убрать. Павша, дурак, кланяйся милостивцу.

Фетинья, изловчившись, поймала и облобызала руку Викентия. Павша, сидя на полу, безумно хохотал.

Этот день был началом блистательной карьеры бабки Фетиньи.

Возвышение ее, о котором ни Викентий, рекомендуя бабку преосвященному Георгию, ни сам владыка, ни тем более бабка не помышляли, произошло при следующих, почти невероятных обстоятельствах: Фетинья вылечила архиерея травами и ей одной известными настойками.

Владыка рассказывал об искусстве Фетиньи направо и налево.

Известная тамбовская барыня, статс-дама Нарышкина, в очередном письме своему давнему приятелю Константину Петровичу Победоносцеву упомянула о бабке, обладавшей чудесным даром лечения старинными народными средствами. Победоносцев, зная, что его бывший воспитанник, а ныне император Николай, мучается головными болями от удара шашкой, полученного в Японии, насторожился. Профессора не помогали царю: быть может, поможет народный лекарь? Он написал тамбовскому архиерею, требуя точных сведений. Архиерей дал Фетинье отличную рекомендацию.