Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон - Николай Вирта

Таня тихо засмеялась.

— Не знаешь? — И еще крепче прижалась к нему. — Доброе сердце я нашла, душу смелую. Понимаешь? И все это в одном человеке! Ну, скажи, чего же мне нужно еще? Чтобы ты был… ну, профессором, что ли? Чтобы у тебя волосы всегда были вот так? — Она растрепала его кудри. — Или чтобы ты был генералом и командовал: «Раз-два»?.. — Она рассмеялась. — Ах, Флегонт! Разве спрашивают, почему да отчего? Нет, подожди! Да отпусти ты меня! Господи, да я же тебе хочу что-то сказать… Нет, сначала отпусти, а потом скажу.

Флегонт и не думал выпускать ее из объятий. Тьма постепенно окутывала их, и лишь трепетно шелестели листья и тонкий серп луны плыл где-то высоко в небе.

— Вот полюбили мы друг друга, — сказала Таня, — а нужно ли это, Флегонт?

— Танюша, да как же я могу без тебя? — тоном полного недоумения отвечал Флегонт. — Я, в тюрьме сидючи, буду об одном думать: вот выйду на волю, и будет кому меня приголубить. Ты передо мной солнышком ясным будешь сверкать. Пропащее дело — жить без любви.

— Что будет, то и будет, Флегонт. Решили идти вместе, и пойдем.

— Да, — порывисто сказал Флегонт. — До гробовой доски! Ты меня знаешь: я на чем стану, с того уж не сойду.

— Теперь я всегда буду с тобой, — говорила Таня. — Помни, помни это, где бы ты ни был — в тюрьме, в ссылке, на воле. Все, что думаю я, ты будешь знать, все, что будешь делать, буду делать я.

…Теперь они часто встречались по вечерам. Иногда Флегонт тайком приходил к Тане в ее маленькую комнату на Литейном, окна которой выходили в глубокий и мрачный колодец доходного дома. И уходил от нее на рассвете, тихо ступая, чтобы не разбудить Таню, лишь нежно коснувшись губами обнаженного плеча. От нее пахло чем-то таким прекрасным, что Флегонту приходилось делать усилие, чтобы снова не привлечь ее к себе, сонную и теплую.

В другой раз Таня проводила два-три дня в его лачуге, и тогда радости Флегонта не было конца. Таня, засучив рукава, приводила в порядок его книги, стирала, варила обед, который казался Флегонту слаще царских.

А днем каждый занимался своим делом, чтоб поближе к ночи встретиться вновь и все забыть, кроме любви, которой предавались с жадностью и пылкостью молодости. Осенние длинные ночи летели быстро. Любовь и разговоры, разговоры полушепотом обо всем на свете, и снова любовь, и глядишь, мутный питерский рассвет наползает, и надо расставаться!..

И хотя не положено ей было рассказывать Флегонту, что она знала, а знала она много, потому что стояла близко к центру того дела, которому отдавалась так же пылко, как занятиям на курсах, как своему счастью, — могла ли она скрывать от него, чем жила, и кто бы осудил ее за это?

Так Флегонт узнал о поездке Владимира Ильича за границу и о его свидании с Плехановым… И о том, что, возвратившись в Россию, Ленин успел побывать в Вильне, в Москве и Орехово-Зуеве, договорился с тамошними социал-демократами о совместных действиях и что двадцать социал-демократических организаций Питера объединились вокруг «стариков» и новая организация имеет новое название «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».

Не без гордости рассказывала Таня об успехах центральной организации «Союза». Три группы занимались революционной работой на Петербургской стороне, за Невской, Московской и Нарвской заставами.

Социал-демократов поддерживала теперь громадная кипящая, накаленная гневом и возмущением рабочая масса.

— Владимир Ильич сказал нам, что партия будет основана уже в этом году! — С такой вестью Таня пришла к Флегонту в одно хмурое зимнее утро. — Он уже мечтает о газете, и, кажется, она выйдет еще до конца года. Ты понимаешь, Флегонт! Не прокламации, не листовки и тощие брошюрки, а настоящая газета!.. И ты обязательно будешь писать в нее. Надежда Константиновна просила меня передать просьбу Владимира Ильича всем моим ученикам, ну и тебе, конечно.

…Не пришлось Флегонту писать в «Рабочее дело», как Ленин назвал газету. В начале декабря редакция собралась чтобы еще раз перед сдачей в типографию просмотреть материалы. Никто не знал, что департамент полиции решил той же ночью провести обыски у лиц, имевших отношение к «Союзу борьбы», а указанных в особом списке арестовать. Помощник присяжного поверенного Петербургской судебной палаты В. И. Ульянов, проживавший в доме шесть дробь сорок четыре по Таирову переулку, значился в этом списке первым.

Несколькими днями позже охранка взяла около сотни наиболее известных рабочих, агитаторов, пропагандистов и старост социал демократических кружков.

Апостол и Флегонт были среди них.

Часть вторая

Глава первая

Упорство двориковских мужиков в судебном процессе, потравы, тайные ночные набеги на сады взбесили Улусова; он прижал село штрафами. Андрей Андреевич снова принялся подбивать мужиков на расправу с барином.

— Сжечь его к чертовой матери! — шептал он своим единомышленникам, Фролу, земскому ямщику Никите Семеновичу и кое-кому из нищих обитателей Дурачьего конца.

Об этом тут же прознал Викентий, всполошился, поехал в Улусово и имел с Никитой Модестовичем крупный разговор, окончившийся ничем: земский начальник отказался уступить и пообещал содрать с Двориков тридцать три шкуры.

Это было чистое хвастовство: с некоторых пор Улусов начал сильно побаиваться двориковских мятежных мужиков. Тридцать три шкуры он не содрал, штрафы вдруг прекратились.

Однако Викентий, возмущаясь Улусовым и страшась мужицкого бунта, написал жалобу губернатору.

Прошел месяц — Викентия вызвали в Тамбов к архиерею.

С тяжелым чувством переступил Викентий порог консистории, через которую архиерей управлял и судил «в поместном пределе православной церкви, именуемом епархией». Канцелярия состояла из четырех попов и секретаря — обыкновенного чиновника, утверждаемого обер-прокурором Святейшего синода, представителем правительства в высшем церковном управлении. Консисторский секретарь был в духовных делах более всемогущ, чем сам архиерей.

Секретарь тамбовской консистории встретил Викентия желчной усмешкой:

— А! Прибыли? Мало вас увещали, снова за свое? Жалобы писать! Вместо того чтобы проповедовать с амвона смирение и послушание властям, клеветой на господина Улусова занялись?

— Но, позвольте…

— Не позволю, — повысил голос секретарь. — Не позволю вмешиваться в права землевладельцев. Заявляю, отец Викентий, мы пресечем либерализм в нашем священстве, с корнем вырвем эту заразу. Вот ваше письмо! Господин губернатор, человек редкой души, добряк и милостивец, лично просил меня не слишком наказывать вас. С вами будет говорить владыка. Он внушит вам, как надлежит себя вести во времена столь тяжкие, когда отовсюду нападают на веру, на государя, на священную собственность. Стыдитесь, — чиновник хотел сказать «молодой человек», но вовремя опомнился, — стыдитесь, батюшка! И вознесите молитву за нашего покровителя, господина губернатора. Если бы не он, я бы вам не позавидовал. Я сейчас доложу преосвященному.

Секретарь ушел в кабинет архиерея. Через несколько минут туда вызвали Викентия.

Преосвященный Георгий, епископ тамбовский и козловский, был человеком мелкой породы. Сними с него епископскую рясу, панагию, клобук, и перед людьми явился бы невзрачный старикашка с длинной бородой пегого цвета и лицом величиной с кулак. Штаны из чертовой кожи, засунутые в мягкие рыжие сапоги без каблуков, рубаха в горошек, подпоясанная шнурком, доставленным из Иерусалима, — будь это обычное домашнее одеяние архиерея показано верующим, оно вселило бы в их сердца смущение: уж больно неказистым показался бы им преосвященный!

Епископ маялся животом. Он не переносил постную пищу, а мяса ему вкушать не полагалось.

Была у епископа еще одна забота, которая жестоко расстраивала его. Уже давно поговаривали в столице о благочестивом угоднике Серафиме, умершем в 1833 году в Саровской обители. Ходили слухи о великих чудесах, кои совершаются на могиле угодника: то слепой прозреет, то разбитый параличом начинает ходить, то исцелится одержимая кликушеством.

Преосвященный Георгий сам поехал в Саров, проверил свидетельства о чудесах и не установил ни одного более или менее достоверного случая.

Настоятель обители сказал по секрету владыке, что в могиле никаких мощей нет — он ее тайно вскрывал: остались волосы и кости, но и те очень попорчены временем.

Владыка, выслушав настоятеля, написал первоприсутствующему члену Святейшего синода митрополиту петербургскому все, что он думал об угоднике Серафиме и о возможности его канонизации.

Митрополит показал письмо тамбовского архиерея обер-прокурору Синода Константину Петровичу Победоносцеву. Тот распорядился вызвать Георгия в столицу.