Блокадные будни одного района Ленинграда - Владимир Ходанович

К концу 1943 г. различные предприятия, организации и артели инвалидов труда и Великой Отечественной войны продолжали выпускать товары для повседневного обихода, и ассортимент товаров уже отличался от товаров конца 1941 г.

Так, в «Плане выпуска важнейших изделий широкого потребления по промкооперации на III квартал 1943 года» значились, помимо ведер, чайных ложек, висячих замков, напильников, ватников, шаровар, гимнастерок курток и рукавиц, следующие товары: рукомойники, крашеные тазы, верши для ловли мышей и крыс, гуталин, «блузки дамские», «одеяла разные», «комбине дамские», школьная обувь, босоножки, свитера, футболки, «гребни частые», шпильки, зажимы для волос, кипятильники и «ножи для уборочной кампании»[685].

Глава 8

«Начали исчезать целые улицы и переулки»

Название главы взято из текста воспоминаний К.В. Говорушина: «Немного легче стало добывать топливо после того, как разрешили разбирать на дрова деревянные дома. Постепенно… начали исчезать целые улицы и переулки»[686].

Действительно, в годы блокады исчезли «деревянная» Молвинская улица и деревянные строения парка имени 1 Мая, мало что оставалось к концу войны от «деревянных» улиц Калинина, Бумажной, Промышленной и набережной Бумажного канала. Разобрали деревянные дома Нарвского проспекта.

На начало войны Молвинскую улицу (за исключением одного дома у Бумажного канала) составляли деревянные жилые и нежилые строения 1841–1916 гг.: окруженные заборами одно– двухэтажные дачи (бывшие), флигели, службы, а также сараи, курятники, хлева (и небольшие огороды).

Всего на 1940 год на этой улице располагались 26 строений[687].

Молвинская ул., 10. Фото 1912 г.

На четной стороне Лифляндской улицы – 2 двухэтажных жилых деревянных дома. Деревянными были более половины жилых домов Бумажной улицы. Особо выделялся (у Бумажного канала) двухэтажный дом с бельведером постройки середины 1810-х гг., более известный как «Дача Сутугина»[688].

Немало жилых деревянных строений располагалось на набережной Бумажного канала [689]. По фотографиям 1927 г. улицы Калинина[690] на ней находилось три каменных жилых дома – № 15, № 38 и № 47, почти все остальные – двухэтажные деревянные (с полуподвальным этажом или без него), включая комплекс 1-го жилого городка всесоюзного объединения «Экспортлес» постройки 1920-х гг.

Библиотека-читальня в парке имени 1 Мая. Фото второй половины 1920-х гг. Музей «Нарвская застава»

В самом парке имени 1 Мая деревянными были: открытая эстрада-театр, танцевальный и шахматный павильоны, библиотека-читальня, летний кинотеатр, кафе, карусели, качели, киоски, хозяйственные и служебные строения.

Отдельные деревянные строения разбирали в городе в связи со строительством в августе-сентябре 1941 г. деревянно-земляных оборонительных сооружений.

Вопрос, когда исчезли деревянные постройки в парке «Екатерингоф» и у Бумажного канала, так или иначе затрагивался в историко-краеведческой литературе последнего десятилетия. «Старожилы помнят» – «в дни блокады»[691]. В одной своей монографии, ссылаясь уже на архивные документы, я сформулировал аналогичное предположение (ибо прямых доказательств в то время еще не нашел) [692].

В последней по времени издания книге, используя, главным образом, воспоминания главного архитектора

Ленинграда Н.В. Баранова, я высказался более определенно, но без дат[693].

Сейчас я имею возможность указать не только даты, но и номера домов.

Но вопрос о разборке конкретных деревянных строений на дрова в годы блокады оказался (и был) гораздо, на порядок, шире.

Правильность решений о разборке сомнений не вызывает. Но одновременно возникают вопросы, на которые, считаю, ответить необходимо.

В первые сентябрьские дни 1941 г. началось выселение граждан, проживавших на территории от района Автова вплоть до улицы Возрождения. Сотни деревянных домов в Автове-I, Алексеевке, Вологодско-Ямской слободе, по проспекту Стачек опустели. Аналогичная ситуация была в южной части Московского района. Пустели деревянные жилые дома в Кировском и Ленинском районах в связи с мобилизацией, эвакуацией, гибелью или смертью жильцов. А совместное решение Исполкома и горкома ВКП(б), разрешавшее разборку деревянных домов, последовало только 24 декабря 1941 г. Или считали, что в случае начала уличных боев в Ленинграде деревянные дома послужат хоть кратковременными, но огневыми точками? Или у руководителей города преобладало, не убывая, то оптимистическое чувство, которое (очень точно) выразила в своем блокадном дневнике Елена Мухина за 21ноября 1941 г.: «Все говорят, и радио только об этом и говорят, что скоро мы отбросим врага от Ленинграда, что теперь осталось недолго. А как враг будет отброшен, в Ленинград прихлынут живительные потоки продовольствия»[694].

Проще говоря, насколько своевременным было решение о начале разборки деревянных домов на дрова в первые месяцы блокады? Или, как водится, спохватились, когда весь город в буквальном смысле замерз?

Насколько оказались подспорьем для отопления жилых помещений ленинградцев (прежде всего – их) дрова, полученные в результате разборки домов?

Неужели никого до 10 декабря 1941 г., кроме главного архитектора города, не осенило (выражение самого Н.В. Баранова) начать разборку деревянных строений в парках отдыха и на опустевших от жильцов прифронтовых улицах?

Как и положено, в начале исследования тех или иных вопросов я ознакомился с изданными источниками. И прежде всего с некоторыми публикациями и исследованиями последних лет, полагая, что в них смогу найти если не «новое прочтение» проблем топливного обеспечения блокадного Ленинграда, то хотя бы ранее не известные факты.

Лучше бы не знакомился.

Два примера.

Открываем книгу «Блокада. Трагедия Ленинграда». По тексту – декабрь 1941 г. Читаем: «Почти месяц ленинградцы обогревали свои промерзшие квартиры (а в конце октября, в ноябре? – В. Х.), превращая в дрова книги и мебель. И вот наконец Ленинградский горисполком разрешил разбирать на дрова деревянные дома и другие строения.

Сбор дров превратился для замерзающих ленинградцев в одно из главных повседневных занятий (хорошо, что не написали хобби. – В. Х.). Горожане ежедневно выходили на улицы города с топориками (? – В. Х.) и ножами, чтобы набрать доски и щепу для домашних печек. За время блокады на дрова было разобрано 9192 деревянных домов»[695].

Согласование окончаний слов деревянных и домов оставлено по тексту.

У неискушенного читателя, прочитавшего вышеприведенное, возникает следующая картина. Ленгорисполком все не решался, оттягивал, просчитывал альтернативные разрешению разбирать дома варианты, пребывал в сомнениях, но, наконец, все же решился. И вот «замерзающие ленинградцы» с кухонными топориками и ножами строгают доставленные на улицы города бревна и охапками набирают доски.

Как авторы-составители высчитали количество разобранных домов с такой точностью, не ясно. Сноска на первоисточник не приведена.

Чтение автореферата кандидатской диссертации[696], содержательная часть которого исполнена в лексике газетных передовиц восьмидесятилетней давности, я закончил на фразе: «Все попытки врага морально и психологически разоружить ленинградцев не достигли поставленной цели» [697].

Государственной и партийной деятельности П.С. Попкова посвящена диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук[698].

Соискатель начинает параграф 3.2.5. «Изыскание топливных ресурсов, мероприятия по улучшению жилищно-коммунальной сферы городского хозяйства Ленинграда» главы «Руководство Ленгорисполкомом в условиях блокады» так: «В блокированном Ленинграде многое делалось и для маленьких жителей города. В тяжелых военных условиях Ленгорисполком организовывал детские новогодние елки…»[699].

Далее автор пишет: «Городское руководство только к середине 1942 г. перешло к осознанному планированию»[700]. То есть, по логике, до указанной даты руководство городом осуществлялось хаотично и неосознанно (или бессознательно). Хотя, если вдуматься, рациональное зерно здесь есть.

Встрече П.С. Попкова с главным архитектором Ленинграда Н.В. Барановым 10 декабря 1941 г. посвящены в диссертации три предложения, во втором сказано: «Было решено разобрать на дрова те незврачные постройки, которые не вписывались в Генеральный план, а также поврежденные сооружения, признанные нецелесообразными для восстановления»[701].