Мотылек - Кэтрин Куксон

На похоронах были все, кому положено и кто имел положение в обществе. Кортеж был импозантный, хотя и не столь изысканный, как можно было бы ожидать, но все же за катафалком следовали восемь черных карет, а за ними известное число частных экипажей, пассажиры которых в своем большинстве после похорон вернулись в дом, чтобы поприсутствовать на поминках.

Но теперь в пять часов дня на подъездной дорожке оставался только один экипаж. Он принадлежал леди Эмили Клинтон-Смит и ее мужу Грегори. Никому и никогда не приходило в голову обращаться к этой паре «сэр Грегори и леди Эмили», первой называли леди Эмили, и она во всех отношениях была первой, что и демонстрировала сейчас в гостиной. Она сидела, смотрела на троих молодых людей и молодую женщину, которые располагались напротив нее, и говорила не останавливаясь вот уже больше получаса.

Глядя на женщину, которую она привыкла называть тетушкой, но обращаться к которой следовало с титулом, потому что это звучало с большим уважением и потому что она не принадлежала к их семье, Агнес думала о том, что братья сидят, притихшие как мыши, завороженные лицом, на которое было наложено такое количество косметики, что можно было подумать, будто мышцы к нему приклеены, двигались только глазные яблоки и губы, причем от верхней губы к носу устремлялись мириады морщинок, а от нижней столько же сбегалось к шее.

Сколько ей лет? Под восемьдесят или даже больше. Агнес припомнила слова матери, что никому не известно, когда родилась тетушка Клинтон, и никто не набирался смелости спросить. Она была устрашающая женщина, и сказать, чтобы ее любили, было нельзя, но и активно не любить ее тоже было невозможно. Она была королева сплетни, и любимым ее занятием было создавать или уничтожать репутации. Это была ее профессия. За последние полчаса она уже успела замарать несколько репутаций и сделала это таким образом, что можно было бы повеселиться, если бы только кто-нибудь осмелился на такое святотатство. Дело в том, что все свои высказывания она подкрепляла обращением к мужу, который был глух как пень: «Так ведь, Грегори? Пэдди Шемон поставил все, что было у него в доме, верно? И когда у него уже ничего не осталось, он поставил свою горничную. Ты помнишь, Грегори? Он поставил горничную, верно? По крайней мере, на время, пока не кончится ее контракт. Мы тогда только-только обручились, помнишь, и ведь девочка не возражала. Боже мой! Чего только не было».

Агнес расслышала сдавленный смешок. Это был Арнольд. Ее тоже разбирал смех: какое удовольствие получить такое легкое отвлечение после пяти дней сплошного кошмара, свою роль в котором играла и она, впрочем, свою роль играли все, кроме той, вокруг которой и бушевали страсти, — Милли, потому что с тех пор, как тогда на кухне она произнесла несколько слов, она не открывала рта. Казалось, ее мозг замкнулся на замок, и не только в отношении происшествия, но и всей жизни вообще. Она ела, она спала, она беспрекословно делала все, что ей говорили, но молчала, молчала, как в рот набрала воды.

Агнес не стала вызывать доктора Миллера, чтобы он посмотрел ее, он мог просто, как дважды два четыре, вычислить все. Потом, попозже, если ее состояние не изменится, она обратится к нему.

Леди Эмили продолжала без умолку:

— Какие нервы, канаты, а не нервы. Нахальная дальше некуда. Я познакомилась с ней в этой самой комнате, она тогда сидела тут с Кейт, вашей матушкой, ну вы знаете. Здесь-то она и встретила Джерри Бендикера и начала осаду — она всегда чувствовала, где пахнет деньгами. С самого начала была продажной сукой. Они с вашей матушкой были подруги, но такие непохожие, буквально мел с сыром. Ты тогда под стол пешком ходил. — Она указала на Роланда, потом передумала. — Нет, ты не тот. Это был ты — или не ты, Арнольд? Да, это был ты. Но она не взяла Бендикера на крючок и на пять минут, пока не начала свои игры с Регги. Правильно я говорю, Грегори? Я тебя спрашиваю, так это было? — Эти слова она буквально прокричала, и старик, потянувшись к ней всем телом, спросил:

— Да, а в чем дело, моя дорогая?

Тетушка повернулась к Агнес:

— Глухой, как фонарный столб. Как фонарный столб. Совсем одряхлел. Но нас всех это ждет. И вот что я ей сказала сегодня: нас всех это ждет. Так прямо и сказала. Ей это не понравилось, она все еще думает, что привлекательна. Боже мой, я не поверила своим глазам, когда увидела, как она у подъезда вылезает из экипажа. Подумать только, иметь такие нервы, чтобы приехать в этот дом на его похороны! Когда она бросила его, я сразу сказала, что ему поделом. Она же целый год, а может быть, и дольше, водила его за нос. Я все это знаю от Кристины Мэйберн, потому что это кузена ее мужа она подцепила не так давно. Они все помирали со смеху над Регги — мол, так ему и надо за то, как все эти годы он обходился с Кейт. И вот подумайте, она открыто заявляется сюда! Всему же есть свой предел! И она разговаривала с тобой, да?

Агнес смотрела не отрываясь на намалеванную маску с высящейся над ней бархатной шляпой со свисающей с обеих сторон вуалью и хотела ответить, но слова не шли в голову, она только сейчас поняла, кто была та Женщина в темно-фиолетовой тафте с черной траурной лентой на руке и в черном головном уборе. Так это была та самая женщина, любовница ее отца! Что она сделала бы, если бы знала? Показала бы на дверь? Агнес вспомнила, что сама заговорила с той женщиной, а не наоборот. Ей показалось, что та здесь чужая, никого не знает, а потому стоит в сторонке одна. Должно быть, люди сторонились ее, все знали, кто она такая. Но какое это имеет значение? Она больше никогда не появится здесь. И отца больше нет, и она в безопасности. По крайней мере, у нее есть дом. И Милли тоже в безопасности. О, да… Мысленно Агнес хотела еще раз произнести эти слова: «О, Милли в безопасности», но, взглянув на братьев, осеклась. Ни один из них не позаботится о Милли, и они запрячут ее в лечебницу с таким же удовольствием и так же быстро, как сделал бы отец, если бы перед ними не было препятствия — этим препятствием была она, Агнес. До тех пор пока они нуждаются в ней, чтобы вести дом, они будут мириться с Милли. Но как долго это может продолжаться?

Ей пришлось прервать свои грустные размышления, так как леди Эмили кряхтя поднялась и, глядя в сторону мужа, который мирно дремал в своем кресле, провозгласила:

— Встать! Грегори, мы уходим.

Арнольд Торман подскочил к старику, чтобы помочь ему встать, Роланд поспешил распахнуть дверь, а Стенли предложил леди Эмили руку. Прежде чем опереться на нее, она повернулась к Агнес и проговорила:

— У тебя, девочка, теперь забот полные руки. Понадобится совет — в любое время добро пожаловать ко мне. В этом доме, думаю, мне больше не бывать. — Она чопорно повертела тощей шеей и оглядела комнату. Затем на почти грустной ноте закончила: — Сколько счастливых минут прошло в этой комнате! Ваш дед прекрасно танцевал. Да, в этом доме я провела столько счастливых часов. Но это было давным-давно, да, давным-давно. «Все уже умирает, если уже не мертво». — На последних словах ее голос сел, она повернулась к Агнес и, положив руку на руку Роланда, негнущаяся как палка, прошествовала по комнате и через холл.