Ай да Пушкин, втройне, ай да, с… сын! - Руслан Ряфатевич Агишев

зря это делает и лучше бы промолчать, но уже не мог остановиться. Его, словно плотину, прорвало. Похоже, дали о себе знать и тяжелая неделя, и переживания за порученное дело, и боль за бардак в стране и министерстве, и все вместе сразу. Словом, выговориться решил.

— У меня, кажется, даже письма остались, что ты писал шесть лет назад. Помнишь их содержание? Естественно, помнишь, ты ведь никогда не жаловался на плохую память. И я тоже помню…

Мицкевич начал медленно меняться в лице. Его бросало то в краску, то лицо, напротив, заливала смертельная бледность. Пальцы мяли салфетку, превращая ее в бесформенный комок.

— К примеру, ты писал, как славно тянется дым над горящими казармами русских солдат в Варшаве, как чудесен запах повешенных офицеров, врагов свободной Польши и твоих личных врагов тоже. Ведь, помнишь? Та так талантливо это изложил в своем стихотворении. Настолько живые, красочные подобрал рифмы к словам «воодушевляющий аромат сгоревшей плоти», что я даже почувствовал этот запах…

Поляк «набычился», опустив голову и сверкая глазами исподлобья. Он уже понял, что ошибся, придя сюда. Здесь тоже были его враги.

— И ненавидя всех нас, ты все равно едешь сюда. Зачем? Чтобы жить за нас счет? Чтобы сеять рознь? Чтобы вбивать в головы молодых глупцов мысли о России, тюрьме народов? Я пытаюсь понять тебя, но на ум мне приходит лишь это.

Какое-то время в столовой стола мертвая тишина, когда Пушкин замолчал. Все сидели молча, не произнося ни слова. Кухарка, что прислуживала за столом, исчезла еще раньше, видимо, испугавшись речей Мицкевича.

— Да… — наконец, поляк заговорил. — Да, сто раз да, тысячу раз да!

Мужчина резко выпрямился, горделиво вскинул подбородок вверх, словно он не обычный подданный империи Адам Мицкевич, а гордый шляхтич с сотнями душ крепостных крестьян и родовым замком за душой. Глаза сверкнули неприкрытой ненавистью, нижняя губа презрительно оттопырилась к низу.

— Да, я ненавижу эту страну и всех, кто здесь живет! Это страна жадных необразованных варваров, не чтящих человеческих законов и уважающих лишь кнут хозяина или господина, — он переводил злой взгляд с Пушкина на его супругу и ее сестер, потом на его брата и притихшего Дорохова. — Здесь все и всё подчинено желанию того самого деспота, что сидит во дворце и от которого ужасно смердит цензурой, неволей и бездарностью. И этот смрад ощущается везде и заканчивается лишь тогда, когда переступаешь пограничную линию и оказываешь на Западе.

Оратор из него, и правда, был выдающийся. Он не просто говорил речь, он буквально «горел», заражая своей энергией окружающих. Его предложения звучали безальтернативными однозначными лозунгами, с которыми можно было лишь соглашаться, но никак не отвергать их. Именно такие люди, выступая перед тысячными толпами людей, могли с легкостью увлечь толпу за собой.

— А там, откуда я только что вернулся, все иначе, — и столько в его словах было уверенности, что ясно понимаешь, он не обманывает, он, действительно, истово верит в свои слова. — Там во главе всего Закон, которому подчиняются все и это видится буквально во всем. Там люди другие — цивилизационные, образованные, порядочные. И, главное, нет в них рабского, подневольного в душе. У них свобода в крови, а не как здесь…

Внимательно слушавший, Пушкин медленно качал головой. Злость, что душила его несколько минут назад, постепенно сходила, оставляя после себя пустоту и горечь. Ведь, все это и почти в тех же самых выражениях он уже слышал. Конечно же, слышал, только в той своей старой жизни. Сначала об это кричали, брызгая слюнями из рта, граждане только что рухнувшего Союза, попавшие в дикий мир капитализма, полный всевозможных благ и удовольствий, но лишь для избранных. Тогда тоже говорили о воздухе свободы в новой России, о внутреннем рабстве совка, о передовом Западе, о правах человека. Через десять — пятнадцать лет, когда подросло новое поколение, вновь стали визжать о плохой, ненормальной и варварской России и светлом и чистом Западе. С упорством, достойных умалишенных, люди возносили на пьедестал западные порядки и правила, унижали, растаптывали в прах свое родное. Словом, все это он уже слышал, хлебал полной ложкой.

— Все сказал? — Пушкин вдруг резко встал, заставляя всех за столом, включая и Мицкевича, вздрогнуть. Подошел к Дорохову и требовательно протянул к нему руку. — Михаил?

Тот понял его без слов, и тут же достал из-за пазухи американский револьвер. Массивный, с длинным стволом тот внушал уважение, заставляя ежиться от холодка вдоль лопаток.

— Господин Мицкевич, — Александр так же медленно и в полной тишине прошел на свое место, с громким стуком положил пистолет на стол. — В этом доме вам не рады. Скажу больше, в этом городе и стране вам тоже не будут рады. Поверьте мне, я постараюсь это обеспечить. А прежде, чем покинете нас, надеюсь, навсегда, выслушайте и меня…

Пушкин набрал в легкие воздуха и начал:

— Знаю я таких людей, как вы, господин Мицкевич. Вы мните себя человеком чести, избранным, эдаким воином света среди грязи и тьмы. Вы обязательно заметите у своих соломинку, а у чужих бревно не увидите. Постоянно, с завидным упорством, твердите о порядке, о законе, о правах, но, как только, сами оказываетесь у власти, сразу же обо всем этом забываете. Став властью, такие как вы начинают вести себя еще хуже, чем прежние. Вспомните, что вы и превозносимые вами люди творили в Варшаве во времена восстания тридцать первого года. Ваши соотечественники, которых вы называете образцом чести и цивилизованности, специально охотились на детей русских офицеров, чтобы над одними надругаться, а других повесить. Скажете неправда? Не получится! О виселицах с детскими тельцами и табличками с матерными надписями писали все европейские газеты.

Теперь уже Александр демонстрировал полнейшее презрение. Смотрел на поляка, как на полное ничтожество, как на ноль без палочки.

— Вам подобные расхваливаю просвещенную Европу и ее жителей, но почему-то страшно обижаются, когда им напоминают про столетия голландских набегов на побережья Африки за рабами, про безудержное ограбление народов Индии и Америки, про Варфоломеевскую ночь, про английское огораживание. А вы, кстати, знаете, чем в Англии грозит бродяжничество? Сначала бьют плетьми, пока мясо не начнет отходить от костей, затем отрезали уши, после просто вешали. Словом, ваш Запад клоака, похлеще нашей. А теперь, вам пора, господин Мицкевич.

Тот поднялся и, медленно, то и дело оглядываясь, пошел к двери.

— Вы… — у двери поляк вдруг