Ай да Пушкин, втройне, ай да, с… сын! - Руслан Ряфатевич Агишев

Напуганный до чертиков, полицейский несся перед Пушкиным и широко раскрывал перед ним двери. Красный, с выпученными глазами, он одним своим видом распугивал тех, кто ему встречался на лестницах и в коридорах.

— Ух, как тараканы забегали, — усмехнулся Пушкин, прикрываясь ладонью. Никто пока не должен видеть его улыбающимся. Для всех он сейчас — грозный и ужасный Пушкин. — Сейчас поглядим, как тут все устроено…

А устроено, как оказалось, из рук вон плохо. «Старый» министр уже покинул свое место, а «новый» еще не пришел, отчего все служащие и распоясались.

— Дык, Ваше Высокопревосходительство, никого в приемной нет, — по лестнице со второго этажа спускался растерянный полицейский, который из руководства так никого и не нашел. — Я сунулся в один кабинет, а там пусто. В другом кабинете пьют, канальи. Чуете? Во, жареной курочкой пахнет…

Удивленный Александр тоже принюхался. И правда, откуда-то пахнуло соблазнительным аромат жареного мяса. Он еще раз шумно вдохнул воздух, на этот раз уже учуяв запах соленой рыбы. Похоже, кто-то изволил кушать.

— Хм, время-то утреннее, самый разгар рабочего дня. Они тут видно совсем мышей не ловят. Как же все запущено. Служивый, найди-ка, мне хоть кого-нибудь!

Полицейский, топорща усы от усердия, тут же шарахнулся в сторону. Только сапоги по паркету загрохотали.

— Ваше Высокопревосходительство, Ваше Высокопревосходительство, нашел, нашел! — через минуту городовой уже бежал обратно, толкая перед собой какого-то чрезвычайно доходного вида паренька в сильно поношенном мундирчике. — Нашел… Стой на месте, говори, кто ты есть? — он тряхнул паренька так, что у того зубы клацнули. — Тебя сам Его Высокопревосходительство спрашивает!

— Я… Я, Семен Петрович Кикин, — дрожащим голосом произнес паренек, со страхом глядя то на грозного полицейского, то на самого Пушкина. — Коллежский регистратор.

Александр доброжелательно кивнул ему. Мол, не трясись, никто тебя мучить не будет.

— Коллежский регистратор, значит? Четырнадцатый самый низший чин по Табели о рангах, получается. Вижу, старина, не сладко тебе здесь живется? Поди, денег вообще в обрез?

Кикин печально кивал, опуская голову все ниже и ниже. Собственно, и спрашивать ни о чем не нужно было. Все ответы были налицо — на пареньке был штопанный перештопанный мундир с засаленными рукавами, ветхие туфли на ногах, бледное серое лицо и цыплячья шея. Ясно же, что денег не хватает на еду, на стирку, на отдых, на жизнь, словом, а спрашивают так, что повеситься хочется.

— Я, Александр Сергеевич Пушкин, новый министр просвещения, — по мере того, как поэт представлялся, лицо у чиновника вытягивалось все больше и больше. — И мне здесь нужен помощник, секретарь, которому, во-первых, я мог бы доверять, и который, во-вторых, смог бы меня ввести в курс местных дел и делишек. Такого человека я бы не обидел деньгами и должностями. Не знаешь случайно такого?

С этим забитым бедолагой прямо волшебное преображение случилось. Раз, и он выпрямился. Два, и он расправил плечи. Три, и поднял голову. Четыре, и стал смотреть в глаза, а не прятать их. Словом, настоящий орел! Такой в одиночку все авгиевы конюшни расчистит, все двадцать голов гидре собственноручно оторвет!

— Главное, запомни, Сёма, я не люблю предателей, очень не люблю. Так не люблю, что даже кушать не могу, — Александр так проникновенно заглянул в глаза коллежскому регистратору, что тот вздрогнул и поддался назад на один шаг. Проняло, значит, до самых печенок. — Зато верных людей никогда не бросаю, и очень хорошо вознаграждаю за службу. Вот, держи, Сёма, аванс, двести рублей, — Пушкин ловким движением сунул пареньку в карман свернутые ассигнации. При этом он с трудом прятал улыбку, глядя, как у того вытягивается лицо от шока. Похоже, такую сумму он разом никогда и не видел. — Сегодня же закажешь себе хороший добротный мундир, чтобы не стыдно было. Потом справишь себе и парадное, и праздничное платье, я помогу. Ты ведь теперь не просто коллежский регистратор, а целый мой личный секретарь! Поэтому должен соответствовать!

У Кикина даже глаза в этот момент засверкали, правая нога задергалась, как у молодого бычка перед рывком.

— Я, Ваше Высокопревосходительство, все сделаю, — быстро зашептал он, дергая головой по сторонам. Явно, опасался кого-то. — Как скажете, так и сделаю. Я все про них расскажу…

И ведь не соврал, рассказал такое, что не каждый день услышишь.

— … Воруют-с, Ваше Высокопревосходительство! Все воруют, как в последний раз! На больших должностях большие кусочки откусывают, на средних должностях — средние кусочки, а на малых должностях — маленькие кусочки. Внизу же иногда совсем ничего не остается. В прошлом месяце вон для Елизаветинского сиротского приюта, и вовсе, ничего не осталось. Мне сказывали, что там почти целый месяц на одной кислой капусте жили…

— Так… А, знаешь, Сёма, давай, показывай! Сейчас извозчика крикнем и проедемся по ближайшим заведениям, посмотрим, как там детишки учатся, чем их кормят… Заодно за одним господином по фамилии Дорохов заедем. Чувствую, нам помощь понадобиться рожи бить, одни можем не справиться…

И правда, одни бы не справились…

Такого Пушкин еще не видел ни в той, ни в этой жизни. Казалось, в учебных заведениях низшего звена и сиротских приютах, состоящих на попечении министерства просвещения, были специально собраны все мерзости этого времени — эдакий концентрат из безудержного воровства, патологической лжи, искреннего лицемерия, сочащейся жестокости. Перед его глазами прошли все те дикие картины, что были описаны в «Приключениях Оливера Твиста», «Республика ШКИД» и многих других.

В уездных училищах [в два они успели заехать] учащихся за непослушание так секли розгами, что оставались кровоточащие шрамы. Неуспехи в учебе были достаточным основанием для помещения в холодный подвал, где можно было почти весь учебный день просидеть, дрожа от холода и страха. Плюсом шла постоянная зубрежка гигантских текстов на латинском и греческом языках, которыми подменялись и математика, и химия, и физика. В приходском училище стали свидетелем, вообще, вопиющего случая, когда два класса учились по одному учебнику, и учителя не видели в этом ничего страшного и необычного. Наоборот, директор настаивал, что и одного учебника достаточно, так как остальные просто порвут или разрисуют.

Хуже всего оказалось в сиротском приюте, где содержались и мальчики и девочки. Едва они переступили порог здания, как в ноздри ударил ядреный запах застарелого пота и мочи. Глаза даже слезиться начали, никакой надушенный платок не помогал от этой всепроникающей вони. В комнатах, где жили воспитанники, бегали тараканы размером с упитанных