В садах Лицея. На брегах Невы - Марианна Басина

Так обещает царь в ноэле.

И многие в России ему поверили. Ведь царь не уставал обещать. После конгресса в Аахене иностранные газеты сообщили, что в беседе с французским генералом Мелоном царь заявил: все народы должны освободиться от самовластия, и то, что он сделал в Польше, он хочет сделать и в других своих владениях. Царь даже дал честное слово, что таковы его искренние чувства и что генерал может ему верить, потому что он, Александр, честный человек.

Наивные верили. А такой выдающийся ум, как генерал Ермолов, был убежден, что все «останется при одних обещаниях всеобъемлющих перемен». Он не верил царю. Не верил царю и Пушкин. И в ноэле более опытная дева Мария дает понять неопытному младенцу Христу, чего стоят обещания царя и что особенно радоваться нечему:

             От радости в постеле             Расплакалось дитя:             «Неужто в самом деле?             Неужто не шутя?»А мать ему: «Бай-бай! закрой свои ты глазки,             Уснуть уж время наконец,             Ну, слушай же, как царь-отец             Рассказывает сказки».

Потому ноэль и был назван «Сказки».

Вскоре весь Петербург знал ноэль наизусть. Эти стихи ходили по городу в многочисленных списках, и, как рассказывает Якушкин, их распевали повсюду, «чуть не на улицах».

В лице юного Пушкина правительство приобретало врага. Тем более опасного, что он был необычайно талантлив.

Субботы на Крюковом канале

Пушкин писал стихи по утрам. Просыпался он поздно. Домой возвращался обычно за полночь, когда тихая Коломна давно уже спала.

И вот, проснувшись поутру, лежа в постели в полосатом бухарском халате, он задумчиво покусывал перо, и на гладкий белый лист ложились строка за строкой.

Он любил писать на хорошей бумаге, и этот большой альбом, в котором он писал, ему нравился. Альбом был с замком. Ключ можно было носить при себе на цепочке часов.

Послания, эпиграммы Пушкин писал от случая к случаю, но почти каждое утро трудился над поэмой.

Мысль о сказочной поэме родилась еще в Лицее. Он начал и не докончил писать «Бову». А когда в летние месяцы 1816 года, забегая после классов в «кавалерский домик» к Карамзину, слушал его «Историю», задумал еще поэму. Тогда-то и появились на стене одной лицейской комнаты стихи о пире князя Владимира, о том, как выдавал он замуж меньшую дочь Людмилу.

Стихи эти Пушкин написал «в заточении». За какую-то шалость его посадили в эту комнату. Когда же гувернер его выпускал, то услышал, что «узнику» было очень весело: он писал стихи.

Теперь в Петербурге поэма «Руслан и Людмила» стала главным трудом его. Никогда еще не работал он так усердно и упорно. Исправлял без конца. Ведь поэма — дебют. От нее зависит многое.

А «Руслана» ждали. В Варшаву к Вяземскому летели известия. «Пушкин пишет прелестную поэму и зреет», — сообщал Батюшков. Пушкин уже «на четвертой песне своей поэмы, которая будет иметь всего шесть», — уведомлял Александр Иванович Тургенев.

Поэмой интересовались, о ней толковали. Кто хотел ее послушать, ходили по субботам к Жуковскому.

Жуковский жил тоже в Коломне, у Кашина моста, на углу Екатерингофского проспекта и Крюкова канала, в доме купца Брагина.

Жуковский был одинок и тяготился этим, а потому поселился с семейством своего вдового приятеля Плещеева. И вот по субботам в их общей квартире собиралось большое общество. Сюда спешили те, кто любил литературу.

У Жуковского бывали писатели знаменитые и начинающие. Приходил Крылов — неряшливо одетый, большой, толстый. Приходил одноглазый Гнедич, всегда одетый по моде, чопорный, торжественный. Являлись Дельвиг, Кюхельбекер, Пушкин, их общий приятель молодой педагог и литератор Плетнев.

Жуковский ласково встречал и приветствовал каждого. Его спокойная веселость передавалась другим. Дам сюда не приглашали, и это тоже способствовало свободе и непринужденности. Даже обычно помалкивающий Иван Андреевич Крылов здесь становился разговорчив, умно и тонко шутил, стараясь сделать приятное гостеприимному хозяину.

Однажды он что-то искал в бумагах на письменном столе Жуковского. Его спросили:

«Что вам надобно, Иван Андреевич?»

«Да вот какое обстоятельство, — ответил он, — хочется закурить трубку, у себя дома я рву для этого первый попадающийся мне под руку лист, а здесь нельзя так: ведь здесь за каждый лоскуток исписанной бумаги, если разорвешь его, отвечай перед потомством».

Когда Пушкин доставал заветную тетрадь с новой песней «Руслана», разговоры тотчас смолкали. Он читал, все слушали. Слушали и поражались: ново, смело, свежо. А стихи такие легкие, будто родились сами собой, будто не было долгих часов труда, сомнений, раздумий, досадливо обкусанных гусиных перьев. В четвертой песне поэмы Жуковского ждал сюрприз. Пушкин писал о нем:

Поэзии чудесный гений,Певец таинственных видений,Любви, мечтаний и чертей,Могил и рая верный житель,И музы ветреной моейНаперсник, пестун и хранитель!Прости мне, северный Орфей,Что в повести моей забавнойТеперь вослед тебе лечуИ лиру музы своенравнойВо лжи прелестной обличу.

«Северный Орфей» — Жуковский был польщен и растроган. Название певца чертей, верного жителя могил его нисколько не обидело.

Он сам называл себя «поэтическим дядькой всех ведьм и чертей на Руси».

Но в какой «прелестной лжи» собирается обличить его этот юный повеса?

А Пушкин как ни в чем не бывало продолжал:

Друзья мои, вы все слыхали,Как бесу в древни дни злодейПредал сперва себя с печали,А там и души дочерей;Как после щедрым подаяньем,Молитвой, верой и постом,И Непритворным покаяньемСнискал заступника в святом;Как умер он и как заснулиЕго двенадцать дочерей;И нас пленили, ужаснулиКартины тайных сих ночей.Сии чудесные виденья,Сей мрачный бес, сей божий гнев,Живые грешника мученьяИ прелесть непорочных дев.Мы с ними плакали, бродилиВокруг зубчатых замка стен,И сердцем тронутым любилиИх тихий сон, их тихий плен;Душой Вадима призывали,И пробужденье зрели их,И часто инокинь святыхНа гроб отцовский провожалиИ что ж, возможно ль?.. нам солгали!

Ах вот оно что! Этот злодей решил написать пародию на его, Жуковского, поэму «Двенадцать спящих дев», содержание которой он так хитро пересказал. Ну что ж, пусть попробует.

И Пушкин попробовал. Показал в «Руслане и Людмиле» двенадцать дев совсем по-другому, чем Жуковский. Оказывается, они вовсе не были «святыми инокинями» — монахинями. Наоборот. В своем замке с зубчатыми стенами девы не чуждались земных радостей. В этом убедился соперник Руслана молодой хан Ратмир.

Жуковский слушал Пушкина, смотрел на его раскрасневшееся юное лицо, на его смеющиеся глаза, и ему вспоминалась их первая встреча.

Он приехал тогда в Лицей, чтобы познакомиться с чудо-мальчиком, стихи которого знал, о котором так много был наслышан. И когда кудрявый лицеист вбежал в приемный зал, кинулся к нему и крепко сжал его руки, Жуковский почувствовал, что уже любит его. Он стал ездить в Лицей, и они подружились. Разница в шестнадцать лет не служила помехой. А теперь они на «ты». Как. товарищи. Чуть не каждое утро Пушкин прибегает к нему, свежий, бодрый, и со смехом рассказывает, где он всю ночь не спал.

Они вместе ездят за город — в Петергоф, в Царское Село. Как-то летней ночью Пушкин явился в Павловск к Жуковскому вместе с Александром Ивановичем Тургеневым.

Что он тогда вытворял! Представлял обезьяну, разыгрывал «собачью комедию». Они хохотали до утра. Что только не лезет из этой головы! Просто удивительно, как уживаются в нем простодушие ребенка и глубокий ум мудреца.

Жуковский радовался, зная, что Пушкин ценит его дружбу.

Пушкин ценил друга. Очень. За прекрасную душу, за поэтический дар. Как-то, увидев у Тургеневых новый портрет Жуковского, долго рассматривал его, а потом написал внизу:

Его стихов пленительная сладостьПройдет веков завистливую даль,И, внемля им, вздохнет о славе младость,Утешится безмолвная печальИ резвая задумается радость.

Да, пленительным стихам Орфея — Жуковского суждена долгая жизнь. Но не все в его стихах вызывало сочувствие Пушкина. И особенно смирение.