Скучный декабрь - Макс Акиньшин

— Направо, пани, — решил Леонард, здраво рассудив, что созданные богом дороги, все равно куда-нибудь ведут. А если бы они никуда не вели, то были более бессмысленны и беспросветны, чем человеческая жизнь.

С подозрением глянув на него, собеседница, тем не менее, хлестнула вожжами и повернула тяжелый возок направо, смело переехав через раскинувшуюся там бескрайнюю лужу. А флейтист уселся на свое место, рядом со швейцаром причмокиванием и ударами ветки погоняющим еле переставляющую копыта лошадь,

— Лужа-то большая, — уважительно констатировал Никодимыч, оглядывая мутную воду, расходящуюся мелкими волнами. — В такой яме можно пропасть навсегда. Есть человек, а ну.. И все, пропал.

— Эта лужа, пан хороший, самая что ни на есть военная хитрость, — откликнулся Леонард, облокотившись спиной на подпрыгивающее на неровностях пианино, — секретнейшая! У нас в полку жавжи про такую важность солдатам разъясняли. Эта лужа, первейшая оборонная хитрость, никому еще не известная.

— Да ну? — засомневался грустный бородач, — нешто такая штука, секретность оборонная?

— Да лопни мои глаза, — авторитетно заверил пан Штычка, — вот, предположим, если за границей дороги строят, да щебенку кладут, то у нас по высочайшему распоряжению лужи обустраивают. Тут хитрость в чем? Хитрость та, чтобы наш воз лужу переехал, а противника застрял намертво. Большие деньги на это потрачены. Еще перед войной занимались, в мирные времена. Голове нашему, пану Кулонскому, десять тысяч рублей выделили. Так они с казначеем паном Дуниковским лужей понаустраивали, в жижни лисечь не счесть, жеголово! А делал их Вейка-дурачок, а он у нас вроде как подполковник секретный, иу германа зараз служит. Такую обструкцию противникам учинили!

— Так помогло?

— Помогло, не помогло, светлый пан. Денег не хватило на эту хитрость, закончились в самый неподходящий момент, а то бы столько германа того поутопло! Не успели, — трагично закончил отставной флейтист.

— Всегда так, — загрустил собеседник, тоскливо почесав бороду, — на нужности разные денег завсегда не хватает. Все больше ненужности разные делают. Раньше вот у Фроси, как расчет был? Погодовой, значит уплати, да живи спокойно, радуйся. А потом стукнуло кому-то, вроде как теперь не с девицы плати, а плати за сношение. И чтоб отчет был по полной мере — поминутно, а то, не дай бог, казна обсчитается. Думали, думали, как этот момент учесть. Придумали: податного в дом посадить, чтоб, стало быть, сидел, наблюдал. И пошло поехало: клиент жаловаться начал, податной тот, это самое, выспрашивает, кто таков, сколько годового доходу, каких девиц любит — чтобы все в формуляр повнести. Граммофон, стало быть, еще услуга, за нее платить надобно. Выпить хочет, теперь — в кассу уплатить надо. Тоска настала, чисто на похоронах.

Слушая грустный рассказ, Леонард цокнул и покачал головой, выражая искреннее сочувствие делам веселого дома. Музыка, на которую он опирался, тренькала чем-то внутренним, а над полями дрожало заходящее солнце.

— Три месяца мучились, — продолжил печальный бородач и хлестнул веточкой засыпающую кобылку, — потом пришлось податного каждый вечер поить. Чтобы отчет тот не портить. Все одно неудобно получалось. Тот как напьется, колобородит по заведению, к клиенту цепляется. Я, дескать, тут начальство государственное. Уж его и выкидали пару раз, ежели офицерство попадалось. И морду один капитан набил ему. Все одно, напьется, ходит, мешается. На удачу, заболел потом печенками, да и помер. А нового так и не прислали. Не справляемся, говорят, сами свои формуляры позаполнивайте — налог уплачивайте.

Сказав это, Никодимыч, хохотнул, словно такая мизерная победа человека над государством, могла как-то радовать. В глазах его читалось сильное желание чуда. Да такого чуда, чтобы весь этот сумасшедший мир, вот так вот сразу заболел печенками и помер как есть, без мучений и быстро. И чтобы пани Фрося развернув оглобли, вновь воцарилась на Фундуклеевской, где подают полтинник за услуги и уважение, а целковый за просто так.

Однако не было ему счастья, простому киевскому швейцару Никодимычу, потому что везде, куда ни сунься, был юродивый скучный декабрь, изумлявший смертями и опасностями. Много людей боролись вокруг за призрачную правду, такую, как они ее видели. Составленную из удивительной мелкой лжи и глупости, на удивление блестящую и завораживающую сверканием глупых истин.

Вечерняя дорога тянулась бесконечно, внушая уныние. Прерываемая шагом лошади и скрипом воза тишина повисла над ними, все более, наливаясь предвечерней серостью. Тяготясь этим полным безмолвием, пан Штычка откашлялся, размышляя над темой разговоров. И не найдя ничего интересного, он привстал в соломе, и чуть переместился назад, к позвякивающему потрохами полуразбитому пианино.

— Давай я тебе, пан Василий, что-нибудь изображу? От тоски и печалей? — предложил он, устраиваясь поудобней, благо на возу, кроме пианино, было накидано чемоданов, которые отставной флейтист приспособил в качестве подпорок. — Что желаешь?

— Да хоть что, — ответил тот. — Я ту музыку всегда любил. Ты не смотри, что я с простых, я, может, очень даже с понятием человек. А и петь тож люблю.

Пианино отчаянно фальшивило, помалкивая некоторыми клавишами. И над снегом, заикающееся и с нарушенным ритмом неслось «Адажио Альбинони», которое Леонард помнил еще с консерватории. Звуки, извлекаемые из рухляди, доживающей последние мгновения, были странны. Словно на этом моменте, на возу, плетущемся по разбитой дороге между белых молчаливых полей, взял и закончился смутный скучный декабрь, отступив куда-то во мрак. Скрылся, прихватив всех своих детей и чудовищ, порожденных ими. Ленивая лошадь, которую слушавший бородач позабыл понукать, замедлила шаг, отставая от катившегося впереди тяжелого воза мадам Француазы, прядала ушами, изображая интерес. Клавиши в пожелтевшей пятнами слоновой кости поскрипывали, рождая звуки.

Почти в сотне верст от них сновали занявшие Киев красные, деловито обживающие освобожденный город. Разрозненно отходили от окраин белые части, бросая орудия, телеги, оставшиеся без горючего броневики. Стучали на подходах выстрелы. И уже тянулись с подворотней группы[1], ведущие кого-то. Кого-то чужого и ненужного этой новой установившейся правде.

— Подморецкий Кузьма Афанасьевич? Грекову Лексан Петровичу кем приходитесь? Щербачева Дмитрия Грыгорьевича не знаете? Нет? Как, нет?

Спрашиваемый что-то бормотал, оглядывая чужих ему, уставших людей щеголявших в грязных шинелях, с многодневной щетиной на лицах. Строилась команда против дерева, как и было сказано. Курила, переминаясь с ноги на ногу. Пли! И не было больше порученца при генерале Щербачеве, отставного капитана лейб-гвардии Егерского полка Кузьмы Подморецкого. Чего ж не ушел ты, Кузьма? Почему не бросил все? Да кого это интересовало. Остался и все.

А те,