Скучный декабрь - Макс Акиньшин

— Я же тебе и говорю, умнейший был человек. Все предусмотрел.

— И много спас? — поинтересовался Леонард, рассказанная история для которого оставалась загадочной.

— А черт его знает, — ответил собеседник, — тут не в этом дело.

— А в чем тогда?

— Ну, ты серость, братец, — с жалостью диагностировал Тимофей, — где теперь такие живут?

— В Городе, — честно ответил Штычка и предложил по случаю знакомства налить.

Солнце светило на белый снег в темных пятнах и синих тенях. Водка лилась, а бурая солонина была вкусной. И казалось, что каменные жернова скучного декабря, до этого крушившие все подряд, именно в этот день заскользили как колеса на льду. Тишина была такова, что каждое произнесенное слово повисало в воздухе, не растворяясь, по причине отсутствия любого шума. Было так, что прямо сейчас хотелось чего-то, такого, чего никогда не желалось. Беды человеческие выцветали, парили в голове как туман над чайной кружкой.

— Я вот вам, братцы другое расскажу, — сказал разомлевший от этого покоя и разговоров Леонард, — у нас в полку тоже за Отечество только и думали. Ну, в войну, ясно дело, еще больше. А до войны в Ченстохове только этим и жили. Уток, конечно, не спасали, на то понимания не хватало, а вот другие дела творили за честные очи, лопни мой глаз. Все о солдате заботились. О здоровье-то нашем, знаете, как думали? Ой-ой, как! Чтоб по наставлениям все уставным: нижний чин, в котором разе весел и здоров обязан быть. Тут тебе и зарядка и питание. И одежка. И ботинки с обмотками. Все на пользу, чтобы не болели, да посильнее дух был солдатский. И кирпич грузили, и меблю какую за просто так.

При упоминании о мебели, с интересом слушавший его Никодимыч, как-то пожух, и, кинув взгляд на музыку, высокомерно кособочившуюся на телеге, выпил, занюхав рукавом.

— А совестливые какие люди были! — продолжил пан Штычка. — Бывало, придешь за одежкой на склады. А писарь Шуцкевский: нету говорит, новой. Но я тебя, братец солдат, все одно облагодарствую, на тебе, дескать, ношеную. Почти новую. Уж совершенно стеснялся, если не угодит чем. Как выдаст, а пишет — два комплекта. Мне, говорит, всем помочь надобно, только не хватает на всех. Я, говорит, как Господь Бог, беру два хлеба и в шесть превращаю. Такое у меня скромное умение в голове.

— А что, прямо так и выдавал?

— Ну, да. Подошьешь где, то пуговичку, то дырку позаделаешь. Постираешь на камешках. Совсем как новая. Уж ходили, сносу тому нет. А еще с кухни ежели мясца там….

— Домой хочу! — печально прервал беседу бородатый швейцар, — старый я на эти походы.

— Дитя ты малое, — укорил его Тимофей, — вона, глянь на солдатика. От Ченстохова, поди тыщу верст отмахал.

— На то ему судьба такая выписана. Чай, судьбы не выбирают, — откликнулся тот. — Судьбы на небе уже все прописаны. Никому покоя нету.

— На это скажу вам, паны добродии, есть совершенно святое мнение по такому вопросу, — заявил Леонард, проглотив кусок хлеба и запив его водкой, отчего в голове его запело, а мучившая боль отступила и растворилась. — Про судьбу да счастье человеческое.

Краткий пересказ ночной беседы его с архангелом вызвал легкое недоверие у собеседников. Тимоха даже покачал головой, отрицая возможность обрести покой дома и само существование человеческих сношений с высшими сферами. В лохматой голове бывшего извозчика подобные вещи укладываться отказывались.

— Ну, ты сам посуди, — авторитетно сообщил он, — какой может быть покой, ежели вокруг война? Ежели у человека счастья нету, а одни поиски? Там шлепнут, там обобрать хотят. Враки все это.

— Так сказано! — важно заверил отставной флейтист, и, подражая Божьему вестнику, воспроизвел жутким голосом, — Иди домой, раб божий, Штычка! Там будет тебе покой и счастье! Огогой, раб божий, Штычка! И глазами эдак вращает! Крылами машет! Вот, как было!

— И про правду еще сказал, дескать, полно ее в мире, только махонькая она, навроде микробов тех, — добавил он обычным своим манером. — Видеть ее обычному человеку невозможно. Даже в микроскоп.

— А что-то за микроба такая? — спросил Тимофей, ткнув кулаком в бесцеремонную лошадь, подбирающуюся к его шапке. Та недовольно всхрапнула.

Вопрос вернул из печальных мыслей отчаявшегося бородача, сообщившего, что микроба махонькая, навроде вошки какой. Об этом ему говорил профессор Витгофе, посещавший заведение мадам Фраск. А ходил тот ученый к Эманнуэльке, той губастенькой, что весело хохотала сейчас, отбрасывая лезшие в глаза шикарные рыжие волосы. Солнце вспыхивало в ее шевелюре так, что казалось, она горит каким-то живым и беспокойным пламенем.

— Уж очень наша Манька ему нравилась, — проинформировал борода, — Я, говорит, как рыжую увижу, так очень хорошо себя чувствовать изволю. И полушку мне завсегда давал, дескать, спасибо тебе, Василий Никодимыч. Жмот был первостатейный, целковый завсегда жалел.

— Брешешь же, Никодимыч! — опроверг того недоверчивый извозчик. — Нешто, профессор вошек тех учил? Тьху это, студентикам каким надо. Профессора те, что покрупнее должны знать, да непростое. Жирафу, може, слонов каких. Не может профессор ту тварюшку знать. Откуда ему?

Между ними вспыхнул спор, который Леонард слушал вполуха, потому что был несколько разморен и погружен в собственные мысли. Все ему казалось простым и добрым, и возы эти, застрявшие здесь, меж бескрайнего белого пространства, и спорщики, трясущие бородами и руками. Хорошо было и уютно. А те неудобства и печали, кружившие вокруг, такими призрачными и далекими от него. Уставший от неустроенности и походов, костров, голода и тщетных поисков чего-то, чего сам не понимал, подумывал он даже о том, чтобы пойти с мадам на Варшаву. Ему представлялись тихие улицы с бродившими прохожими. Чистые простыни, теплая вода, бритье по утрам, Свежие газеты и кофе. Огни, огни в жарко натопленных домах, фонари на улицах, солидные полицейские берегущие порядок.

«А что? Музыканты всегда нужны. Флейту куплю себе, да играть буду. Устроюсь куда-нибудь». - сонно размышлял он, — «Может, и прав возчик? От войны и горестей бежать надо? Пока печалей заново не навалило за воротник. В Варшаве, небось, трамваи всякие. Да ресторации работают. А что в Городе? Мрак, толстый десятник Вуху, упокой Господи его душу. Пан Шмуля и пани Анна, вот что».

При мысли о пани Смиловиц, он, повернув голову, посмотрел на веселых потаскушек,