Скучный декабрь - Макс Акиньшин

— Тьху, язва тебя рази, — сопровождаемый проклятиями огрызок сигары выпал из путаных волос Никодимыча,

— Ну, тьху, же! — произнес тот, бессильно топча снег, а затем сопроводил смерть окурка длинной тирадой, бросившей бы в краску даже ломового извозчика. Которому грузимый шкаф упал поочередно на пальцы, хребет и голову. Его товарищ, глядя на это приключение, счастливо заржал.

— Базиль! Кьес кес ки не ва па? — тут же задребезжал морковный капор. — Быстрее!

— Уже починили, мадам! — злобно заорал пострадавший. — Пианину зараз будем грузить!

Тяжелая музыка, потрепанная многочисленными упражнениями еще на старом месте, от падения практически пришла в негодность, внутри ее что-то звякало и перекатывалось. Но на тяжести инструмента это, правда, не сказалось. Сделанное безвестным мастером в Вене полированное дерево предательски скользило в руках, обещая грузившим новые огорчения.

— По уголку его возьми, по уголку, — кряхтел швейцар. Инструмент негодующе гудел задетыми струнами. — Холера ясная, песи ее совсем!

— Поддай! Поддай, Василь, — молил того второй возница. — И ты тяни, солдат!

— Да тяну, тяну.

— Тянет он… ты тяни и как бы толкай, — не соглашался собеседник и крякал от несознательности помощника.

С грохотом, сотрясаясь всеми потрохами, инструмент, наконец, встал на место. С боку что-то отлетело, колки скрипнули предсмертно, и на том установилась тишина, какая бывает в то короткое мгновение, когда молоток попадает по пальцу. Потные грузчики, согреваемые солнцем, встали, осматривая дело своих рук. Поставлено было плохо, и край фортепьяно нависал над дорогой, но поправлять, что-либо уже не было сил.

— Пущай так будет, — со светившимся в глазах фатализмом предложил Никодимыч, — Пущай! Може еще повыпадет где, да насовсем разбьется проклятье это роду человеческого. На мелкие кусочки, чтоб не собрать вовсе было. Чтобы пыль от него осталась. Тьфу!

— И то дело, — согласился с ним Леонард. Третий грузчик, который как выяснилось, былкаким-то отдаленным родственником печальной бороды, кивнул головой.

Пнув в сердцах починенный воз, взъерошенный швейцар завозился с вожжами, которыми он планировал укрепить наглый инструмент. Прокинув их над верхней крышкой, они привязали пианино к телеге. И, завершив на этом все дела, приступили, наконец, к тому, что пан Штычка, хотел более всего: еде и питью.

Глава 16. Советник Песенко — спаситель уточек

— Так ить природа вокруг, — просто завязал разговор возница, присаживаясь к импровизированному столу из отколовшейся от пианино крышки. На ней бородатый Никодимыч расставлял нехитрую закуску и водку, — Снега, господа хорошие!

— Чесотка это, Тимофей, парша и чесотка, — грустно откликнулся бородач, — Чему тут радоваться? Вертаться надоть! Пропадем насовсем.

— Да кудыж вертаться-то, Василь? Все уже. Уходили, по закраинам уже разъезды ходят. Возьмут красные Киев, как пить дать.

— Да может и при них жизнь будет? Я-то ладно, почитай десять лет при Фроське, но ты, Тимоха, возчик же? Куда новая власть без возчиков? Боязно, что ль?

— Да я их не боюсь. Только офицеров отменили, господ отменили насовсем. Куда я без купцов, куда без советников разных? Кого возить? — ответил тот, жуя хлеб с бурым пластом солонины, — вот раньше, поприедут в город развлекаться. С вокзалу уже за целковый возишь, опять же к Фросе поедут. А что ежели наблюют в пролетке, и то дело, честно позаплатят. По рублю, а то по два давали, бывало. А красные куда поедут? Шлепнуть, вот это они могут. Наблюют и шлепнут в придачу. Нет радости в такой жизни. Голытьба.

— А какая она, радость? Все лучше, чем по снегам этим пехать. Тут тоже, наскочишь на кого, тоже шлепнут и имени не спросят. — растерянно заключил бородатый швейцар и обратился к закусывающему Леонарду: — Вот ты как считаешь, мил человек?

— Совершено, верно, — подтвердил пан Штычка и почесал нос, — провалится мне на этом месте, если не так. Нет правды в этом, имени не спрашивать. Ты имя спроси, а потом шлепай.

— Да ты сам подумай, Никодимыч, — сказал возчик, ткнув кулаком любопытную лошадиную морду. Животное обиженно всхрапнуло и попыталось ухватить его зубами за рукав. — Сам подумай. В Варшаве хоть спокойно. Пшеки власть держат, безобразий этих нет совсем. Поставит где нить Фрося веселый свой дом, по-прежнему все обернется. Счастья тебе привалит, покой будет. Пойдут паны развлекаться, по целковому опять получать будешь.

— Не знаю, — с отчаянием произнес собеседник и налил всем по кругу, — по сегодняшнему дню уже ничего не понятно.

— А что понимать? От войны да прочего бежать надо, во всяком случае, — ответил Тимоха, и поморщившись выпил. — Поуезжало знаешь, сколько? Профессор Витгофе, помнишь? Или вот взять инспектора Песенко, что с Вышгорода был. Уехал! А и умнейшей души человек, согласен?

— Тот, что по спасению уток был?

— Ага, — подтвердил возчик и пояснил флейтисту: Инспектор Вышгородской управы Песенко был на Фундуклеевке личностью легендарной. Да такой, что спроси у любого жандармского, кто такой Федор Емельянович? И тот бы вытянулся в струнку и отдал честь. Ибо Федор Емельянович, в неизменной бобровой шубе, являвшийся в абсолютно пьяном состоянии в любой момент, где бы ты его не застал, был — человек- праздник. Да такой праздник, чтобы до рвоты и чтобы девять пролеток с цыганами, а шампанским поили лошадей. А любая девка, обретавшаяся в «Круге» или «Бурхарте» на Подоле, при воспоминании о нем подкатывала глаза как монашка. Вот какой это был человек!

Это тот скромный инспектор Вышгородской управы, что добился в тринадцатом году откупа на спасение уток. Потому что не было ничего более важного для Отечества в то время, как спасение диких уточек. Мироспасительное начинание предприимчивого советника Песенко было поддержано циркуляром. И пользовалось при этом такой популярностью, что алчные окружные из Вильно, выдвинули было идею спасения лягушек и сбора шишек в окрестных лесах. К их общему несчастью позабытую, за начавшейся войной и революцией.

— Ось, как соберет народу. Приказных, да мелкоты, оребурков, каких, — вещал собеседник, отчего-то радостно жестикулируя, — да на лед и ну его долбить. Ей-ей по Днепру как стадо коров ходили. Там полыньей наделают, там наделают. Ути, дескать, голодать изволют. По полста тыщь на это дело тратили.

— Так они ж улетают в зиму? — недоуменно спросил отставной флейтист. — Ни одной утки зимой.