Могучая крепость. Новая история германского народа - Стивен Озмент

беспокойных времен»{352}. За такую вроде бы отстраненность в эпоху революции, наши современные историки обвинили его в «бегстве от ответственности». Как негативно отзывается о нем Джеймс Дж. Шиихан, «[Гете] считал радикальные изменения рискованными, идеалы иллюзорными, а население — непостоянной толпой. Он гораздо больше предпочитал тип политической нейтральности, возможно в хорошо управляемом доброжелательном авторитарном режиме — нейтральность… равноценную принятию статус-кво»{353}.

Предпочтение Гете «сладкого фрукта личного счастья» над «вторгающимися политическими силами», в данном случае — французской армией, — может быть также правдоподобно интерпретировано, как раннее предупреждение, куда именно такие силы могут завести мир. Вспоминая «жуткую историю» объединения Германии, он сомневался в мудрости германского политического движения в подражание французам, возможно опасаясь, что немцы станут еще более искушенными в империализме{354}. Вместе с Гегелем он остался уверенным противником романтических нигилистов пост-Просвещения, веривших, что божественная сила над реальностью враждебна, а не благосклонна{355}. Фридрих фон Шиллер также почувствовал «ложные идеалы» в революционной эпохе, с «глубоко пустившими корни разрушительными побудительными мотивами… угрожающими человечеству долгим, рискованным путешествием от варварства к цивилизации»{356}. Для многих других немецких интеллектуалов и простых людей темная сторона революции стала ясна только после того, как она тиранично повернулась против себя самой — и на родине, во Франции, и у немцев — в Рейнланд.

Если в итоге французское Просвещение было идеологически дисгармонирующим для немцев, революция во французском стиле была социологически невозможна. В германском обществе не имелось драматических личностей для восстания в масштабах и в манере французов. Не было соответствующих коммерчески успешных, владеющих собственностью немецких буржуа, чтобы вести атаку, не было масс sans culottes, готовых броситься на богатых и привилегированных{357}. Несмотря на уверенность молодых интеллектуалов 1790-х годов, опустошения как Тридцатилетней, так и Семилетней войн все еще не стерлись из памяти. И лишь немногие немцы так же оптимистично, как французы, верили в способности человечества перепрыгнуть самого себя{358}.

Именно по этой причине больше всего экземпляров разоблачения Французской революции Эдмундом Бурком было продано в более густонаселенной Германии, чем в Англии. Когда лидеры немецкого Просвещения прочитали Бурка, вероятно, перед их усталыми от чтения глазами промелькнуло изображение Лютером саксонского курфюрста Иоганна Фридриха. Лютер, как и Бурк, размышлял над вопросом, требуется ли современной политике «какой-то Лютер», не идущий на компромиссы реформатор. Но он отбросил подобную мысль, опасаясь, что общество вместо этого может дать власть «какому-то Мюнцеру», катастрофическому революционеру. Также как и Бурк, Лютер напоминал о подстрекателях и смутьянах своего времени, имеющих неравные шансы в долгой истории в перестройках тысячелетия, предлагая более умеренное и упорное улучшение и исправление вместо них. «Поскольку нет надежды получить другое правительство в [Священной] Римской Империи… не нужно изменять его. Пусть [каждый], кто способен, скорее будет латать и штопать его, наказывая за злоупотребления и налагая повязки и мазь на оспины»{359}.

Французские хозяева

Между летом 1792 года и летом 1794 года Европа снова обратила внимание на Париж из-за возобновления там революционной деятельности. Среди строящих заговоры якобинцев и их желающих выпустить пар союзников, санкюлотов, начался новый этап революции. Эта вторая революция, нацеленная сохранить изначальный утопический характер первой, привела к бойням на улицах, серийным казням, в частности короля и королевы, и так называемому Террору, который сопровождал подъем и падение Робеспьера.

В то время как цели свободы и просвещения вдалбливались на родине путем бойни и гильотины, французы стали экспортировать свою Революцию на север и запад. Объявив войну Австрии и ее нерешительному союзнику Пруссии в апреле 1792 года, великая армия промаршировала по германской Рейнской земле, освобождая города Шпейер, Вормс и Майнц. Затем армия повернула на восток и начала военный поход по Европе, который ужасным образом закончится два десятилетия спустя в огромной, мрачной и холодной России.

Совместно Австрия и Пруссия обладали достаточной военной мощью, чтобы остановить это наступление в первые годы. Однако в то время, когда их объединенные усилия могли бы сыграть роль, обе державы жадно делили Польшу с Россией, и сражались за другие трофеи — по большей части, в пользу Пруссии. Император Франц II не объявлял войны Франции до марта 1793 года. После этого армии отдельных немецких государств оказались несравнимыми с французской, которая сделала Рейнланд новой лабораторией для своих Просвещения и Революции.

Там, как и в каждой стране, которую они в дальнейшем покоряли, французы подавляли местную аристократию, отменяли крепостное право и устанавливали новые правительства, избираемые всеобщим голосованием мужского населения. Успокаивая более крупные немецкие государства, которые они оккупировали, французы позволяли им открывать охоту на более мелкие. Таким образом, завоеватели обнаружили действенный способ начать консолидацию германской Рейнской земли (Рейнланд) и ассимилировать ее правителей. Подобное разжигание страстей в собственнических захватах германских земель также глушило германское национальное сознание и единство, еще более упрощая оккупацию и эксплуатацию покоренных немецких земель. Но (и это также докажет время) хорошо организованная и поддающаяся управлению Рейнланд, мудро и хитро переоснастилась во время французской оккупации и облегчила германское сопротивление, когда немцы снова оказались способны потребовать назад свою территорию{360}.

Решение Пруссии полностью выйти из конфликта обеспечило контроль Франции. Пруссия была занята угрозами якобинцев и своими новыми польскими территориями, и у нее не имелось ресурсов для ведения войны на двух фронтах. Поэтому она просто обменяла свои оккупированные на Рейне земли на западе, на нейтралитет французов в северной Германии и обещание новых земель к востоку от Рейна (Базельский мир 1795 года). Таким образом, выйдя из французского водоворота, — причем в одиночку, — Пруссия купила себе десятилетие относительного мира, который позволил успокоить и консолидировать ее только что приобретенные земли.

Несмотря на то, что действия Пруссии назывались предательством, она показала пагубный пример другим германским государствам (Баден, Бавария и Вюртемберг последовали ее примеру в 1796 году), увеличив уязвимость Австрии и ускорив кончину Империи{361}. В течение двух лет Австрия оставила свои владения в Рейнланд, Бельгии и Ломбардии завоевателю — Франции, — отойдя назад, в центр своей Империи. Как и франко-прусский Базельский мирный договор, франко-австрийский Кампоформийский мир 1797 года ставил выше региональную идентификацию над просто немецкой, жертвуя Империей в пользу государства{362}.

После второго серьезного поражения под Гогенлинденом в 1801 году Австрия отдала Западную Рейнланд Франции. Теперь Франция имела плацдарм на своем восточном фронте и ничем не перекрываемый путь в Восточную Европу{363}. Наполеон выступал составителем проекта, и перестройка Рейнланд шла быстро, унижая смещенных, но к радости