Могучая крепость. Новая история германского народа - Стивен Озмент

с американскими, французскими и британскими системами правления, Фридрих более консервативно подходил к выбору, принимая старую германскую идею уравновешенного правительства, в котором на самодержавие и порядок смотрели, как на защиту свободы и равенства или же дополнение к ним. Правитель имеет власть над людьми не потому, что он лучше или абсолютен сам по себе, а потому, что представляет и устанавливает порядок. А порядок делает возможными индивидуальные свободы внутри гражданского общества{328}.

В этом Фридриха можно сравнить с современником, который доминировал в еще одной сфере и отдал предпочтение еще одной старой традиции — Иоганном Себастьяном Бахом. Бах приехал в Потсдам в 1747 году в гости к сыну Карлу, клавикордисту при дворе Фридриха. Узнав о прибытии великого музыканта, Фридрих пригласил старшего Баха к себе. Встреча получилась неловкой, поскольку Фридрих предложил не горевшему желанием, но готовому к сотрудничеству придворному саксонскому композитору сыграть одну из любимых вещей короля. Фридрих также просил гостя импровизированно создать фугу. Бах выполнил эту просьбу через два месяца, отправив «музыкальное предложение» из Лейпцига.

Неловкость встречи этих двух людей можно было предсказать по двум причинам. Король-философ немецкого Возрождения был смотрящим вперед человеком — и с музыкальной точки зрения в том числе. Он предпочитал более легкий стиль рококо, который к концу столетия популяризируют австрийцы Гайдн и Моцарт, а не традиционный церковный стиль барокко Баха{329}. Во-вторых, что более важно, в этих двух людях столкнулись принципиальная старая немецкая традиция — необходимость уверенности в том, куда шагаешь (Бах) — и новая экспериментальная — попытка освоиться в обновленной обстановке (Фридрих). Это касалось не только музыки, но также философии и политики. Это был конфликт Германии, которая все еще продолжала идти по относительно осторожно проложенному Фридрихом пути, а в девятнадцатом веке дойдет до крайности.

С другой стороны, и Бах, и Фридрих были космополитами и эклектиками в своей сфере деятельности, каждый благословлен и проклят, буквально и культурно проживая на перекрестке Европы. Король-философ и Сан-Суси были интеллектуально и культурно всеядными. Фридрих хотел, чтобы его королевство было au courant [au courant (фр.) — в курсе дела. — Прим. перев.], что на тот момент означало французским. Саксонский музыкант занимался заимствованиями не в меньшей мере, построив собственный репертуар, осваивая и улучшая французские и итальянские модели, как делали и Гендель, и Гайдн, и Моцарт к концу столетия. Даже музыкальный стиль, который считался классическим немецким в то время, вышел из более старых богемских мелодий{330}.

Более двадцати пяти лет, между 1723 годом и его смертью в 1750 году, Бах работал в Лейпциге, писал кантаты для городских церквей{331}. Его патроны ожидали от него одновременно и теологически, и политически правильной музыки, что означало истинное и восторженное выражение лютеранской доктрины. Как условие его найма, от него потребовали дать клятву верности Формуле Согласия шестнадцатого века, определяющему лютеранскому кредо, написанному по завершении культурной войны между консервативными и либеральными лютеранами. Как истинный лютеранин, Бах привносил глубокие теологические знания и верность политической воле в соединенные обязанности. Получающиеся в результате композиции, примерно триста кантат, представляли собой сложные и комплексные заявления двухсотлетнего главного течения в религиозной и национальной вере.

Однако это не была музыка Просвещения, и, подчеркнем, — не французская музыка Просвещения. Произведения Баха выделяла и сделала долговечной музыкально-эмоциональная демонстрация необходимости превосходства и величественности для человечества, тем не менее, полная невозможность объять и освоить и то, и другое. В отличие от него, новая вера Просвещения, в особенности, когда она обрела свой голос в девятнадцатом веке, не сомневалась в способности людей решить загадку истории, как посмеяться, так и поиграть в богов. Здесь амбиция, которая подгоняла модернизирующие движения со времен античности, когда Адам и Ева до грехопадения служили ее моделями, а некоррумпированный свет разума — ее орудием, — достигла самой большой высоты. В отличие от нее, музыка Баха подтверждала диалектический характер реальности и биополярность в центре человеческого сердца, каждая из них — мистическая и сложная, вне пределов человеческого понимания.

Бах передавал это через музыку, подвергая застывшие и неуязвимые темы чередующимся консонансу и диссонансу, повторно разбирая и перестраивая любую слышимую крепость, которую мог надеяться построить слушатель. В процессе разнообразие бросало вызов единству, а беспорядок — порядку, и каждый в свою очередь соревновался с другим. Эти перемежающиеся потеря и восстановление гармонии оставляли слушателя с бесконечно приятным, но никогда не законченным и не закрепленным чувством примирения, что также было намерением наложения и сопоставления Ветхого Завета и Евангелия в современных лютеранских проповедях: единство только в разделении, благочестие только в грехе{332}. Очень похожим и в рамках того же основного течения германской традиции окажется осторожное предупреждение Гете Просвещению не «задерживаться на текущем моменте», независимо от его красоты{333}.

Часть III

Просвещение, реакция и Новый век

Глава 6

Троянские кони

ОТ ФРАНЦУЗСКОЙ ДО НЕМЕЦКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

В сравнении с американцами и французами, законодательные инициативы, предпринятые дворами прусского короля Фридриха Великого, австрийской императрицы Марии-Терезии и правителями меньших германских государств, кажутся скромными. В Америке и Франции тиранов свергли, граждане получили новые свободы, а правительства фундаментально перестроили. В отличие от них, в Германии при приближении девятнадцатого века национальное единство, свободно избираемый межрегиональный парламент и конституционно подтвержденные личные права имели неопределенное будущее{334}.

В конце восемнадцатого и начале девятнадцатого столетия французы представили немцам модель либерального общества и сильно их к нему подтолкнули. Ранее, во время Тридцатилетней войны, они помогли спасти немцев от будущего императора Фердинанда из Венгрии, одного из мясников в битве при Нердлингене в 1634 году, но после этого сами несли Германии только разрушения{335}. Теперь французы снова перебрались через Рейн, как освободители, на сей раз принеся эпохальное Просвещение и социальную революцию, которые обещали освободить немцев как от австрийских Габсбургов, так и от прусских Гогенцоллернов.

Единственные параллели с французским Просвещением и революцией, которые имелись