Могучая крепость. Новая история германского народа - Стивен Озмент

Различий определенно набиралось больше, чем сходства. Прусские школы не сталкивали будущих граждан с «порочным обществом», также не поддерживались революции во французском стиле против «неестественной» политической власти. Образование просвещенного немца не было революционным «liberté, égalité, fraternité» [liberté, égalité, fraternité (фр.) — свобода, равенство, братство. — Прим. перев.] просвещенного француза{345}. Целью образования являлось индивидуальное развитие под властью правительства и внутри общества. А общество и государь считались необходимыми и поддерживающими развитие. Кем был осторожный Кант для просвещенной германской философии, тем для просвещенного немецкого образования являлся представитель министерства внутренних дел, отвечавший за дела школ и церквей — Вильгельм фон Гумбольдт. Его мысли о силе государства над личностью, впервые опубликованные в 1792 году, усовершенствовали идеи, выраженные в трактате под похожим названием, написанном тремя столетиями раньше Мартином Лютером. Там протестантский реформатор предупреждал правителей не распространять свою политическую власть на «частные королевства» души и сознания{346}. Для Гумбольдта оберегать право развития и усовершенствования личности являлось главной ролью государства в формировании граждан. Позволяя юношам «развернуть свою сущность» свободно и стать тем, кем предназначено им природой, государство также служит и своим интересам — предполагаемому результату, когда граждане верны себе и преданы государству. Таким образом, индивидуальная свобода не была, как у французов, конечной целью сама по себе, к которой изначально следует стремиться на общественной арене, выступая против установленной политической власти.

Сравнивая французскую и германскую модели Просвещения, многие историки посчитали немецкую образованием для самореализации, а не для самоуправления. Иными словами, образование по-немецки — это эстетическая или духовная подготовка, а не должное обучение для современной политической жизни{347}. Принимая более позитивные отношения между личностью и государством, немцы отвергали политическое насилие, свойственное Франции, и с большей готовностью считались с королем и страной, подчиняясь им. Поступая таким образом, они выражали больший коллективный страх перед анархией, чем какое-то предпочтение деспотизму. С немецкой точки зрения, французская конструкция свободы угрожала равновесию между свободой и властью, личностью и государством. И «оправданный верующий» Лютера, и «просвещенный человек» Канта, и «естественно раскрывающаяся» личность по Гумбольдту — все это «правильный немец». И этот «правильный немец» вел одновременно и суверенную частную, и общественную жизнь с самопожертвованием. И каждый предполагал, что он религиозно свободен, философски информирован и социально образован, служа своему соседу и государству.

Несмотря на все, что немцам нравилось во французском Просвещении, никто из европейцев не отнесся к последующему перевороту с большей тревогой, чем немцы, никто не посчитал собственные опасения, которые вызывала у них французская модель, более определенно подтвержденными случившимся. Сделав свободу главным политическим вопросом, французы в итоге далеко отошли от курса Просвещения.

«ФРАНЦУЗСКАЯ БОЛЕЗНЬ»

Вместе с другими соседями французов немцы напряженно наблюдали за происходившим в июне 1789 года, когда революционное Национальное Собрание (в дальнейшем — Конституционное законодательное собрание) сменило Генеральные Штаты старого французского режима. В результате этой замены два первых сословия — духовенство и аристократия — стали подчиненными более народному третьему — имеющим собственность купцам, ремесленникам и буржуа. Третье сословие включало и многих правительственных чиновников. С неохотного согласия французского короля, новый орган правления собрался и голосовал не как иерархия из представителей различных сословий, а как состоящий из равных депутатов бесклассовый парламент. В июле произошел штурм Бастилии мелкими ремесленниками и лавочниками, в августе — уничтожение крепостничества. Тогда же появилась Декларация прав человека и гражданина, которая гарантировала каждому французу свободу личности, слова, совести, объявляла неприкосновенной частную собственность. В октябре вооруженные парижские женщины присоединились к массам перед дворцом в Версале и потребовали от короля сдаться революции.

Летом 1790 года французское Национальное Собрание уничтожило торговые гильдии, подтвердив подозрения немцев, что свобода, равенство и братство не являлись единственной или даже истинной целью. Для обычных людей новый эгалитаризм оказался очень дорогим, и в революционные 1790-ые годы из Франции началась миграция{348}. В июне новое правительство оплатило растущие счета революции облигациями, обеспеченными конфискованными церковными землями. Количество этих земель постепенно уменьшалось на протяжении истории — после более ранних мародерств королей из династий Каролингов и салической династии. Теперь же Гражданская Конституция Духовенства, как был назван новый закон, регулирующий конфискацию, сделала французское государство фактическим владельцем французской церкви, способным уменьшать количество священников и трансформировать их в новые типы гражданских служащих. Это законодательство погнало католиков прочь от Просвещения — в руки правителей-реакционеров. Здесь также можно найти и корни так называемого «модернистского конфликта» между церковью и государством, немецкая версия которого будет преследовать более поздние десятилетия германского национального объединения{349}.

Революция, которая не знает, к чему идет, не заглядывает далеко в будущее и пугает наблюдателей больше, чем что-либо другое. Беспокойство о направлении французской революции привело к союзу, пусть и на недолгое время, жестоких соперников — Австрии и Пруссии. Это произошло после того, как французские солдаты в большом количестве появились у западных границ Германии. Очевидно считая, что враг твоего врага — твой друг, Пруссия изначально поддерживала якобинцев — организованных, антимонархических республиканцев, в то время активно действовавших во Франции, а также в южных и северных (современная Бельгия) австрийских землях. Запоздало осознав глупость такой политики, прусский король Фридрих Вильгельм II и новый австрийский император из Габсбургов Леопольд II заключили дипломатическое соглашение — Рейхенбахскую Конвенцию 1790 года. Они согласились сотрудничать в целях уничтожения новой «французской болезни» — революции, фатальной для обеих монархий.

На протяжении следующих двух лет, 1790—92 гг., две Германии предоставляли убежище французским иммигрантам, спасавшимся от революции, и приняли преследуемых гугенотов и католиков на своих землях. Новые союзники также угрожали вторгнуться во Францию, если возникнет угроза ее королевской семье. К 1792 году, когда французские армии собрались на Рейне, Австрия нарушила тридцатишестилетний пакт о ненападении с Францией. Двухлетнее дипломатическое соглашение вскоре после этого было заменено прусско-австрийским договором о взаимопомощи{350}.

При первом знакомстве не каждый немецкий интеллектуал благосклонно смотрел на французское Просвещение и революцию. В основном они принимали их осторожно. Отец немецкого Просвещения, Кант, отказался от любого права гражданина поднимать восстание против должным образом учрежденного правительства. Юрист Юстус Мезер также проявлял осторожность, предупреждая, что идея с «абстрактными правами, принадлежащими всем», кажется, ставит индивидуумов на службу себе и одобряет «опасные иллюзии», определенно не на пользу обществу{351}. Гете изначально увлекся Наполеоном, который публично хвалил его работу в Париже. Однако он не хотел, чтобы Германия копировала Францию. Больше опасаясь глупости, чем чего-то нового, Гете сопоставлял лютеранскую способность «мирного изучения» и французский опыт «углубления