Молчаливый полет - Марк Тарловский

13 января 1946

«После первого же с вами разговора…»[253]

После первого же с вами разговораПошатнулась многолетняя опораУстоявшихся, казалось, представленийО методике вставания с коленей.

Стало ясно, что для связного романаСлишком много недомолвок и тумана,Что дипломом оперировать неловкоИ что требуется переподготовка.

Стало ясно, что беспомощны и жалкиСтоль годившиеся ранее шпаргалки,Что лавирую средь выбоин и яминИ что может быть не выдержан экзамен.

Вы же новая, действительно, доктрина,И не хватит на зубрежку стеарина.Мы же в замке повелительных концепций,А не в пошленьком студенческом вертепце.

Да, действительно, вы новая система,И по мне еще не выковали шлема,Что с пером соревновательским на гребнеБыл бы в диспутах нам впредь наипотребней.

Надо биться, если брошена перчатка,За теорию, изложенную кратко,За таинственный, но явственный порядокВсех особенностей ваших и повадок.

Я-то думал, что господствую над бредом,Что являюсь искушенным сердцеведом,И не знал, что я хвастливый недоучкаИ что будет мне такая нахлобучка.

14 января 1946

«Когда по той или другой причине…»[254]

Когда по той или другой причинеМеж ним и ею порвана струна,Что оставляет, изменив, мужчинеЛюбовница, невеста иль жена?

Порой кресты на бланках Вассермана,Порой детей, порой счета портних,А мне в итоге позднего романаОставишь ты один звенящий стих.

Моим глазам, в меня вселяясь до гроба,Куда грустней навяжет он прищур,Чем детский плач, чем опись гардероба,Чем тошный ряд лечебных процедур.

15 января 1946

«Я — каменный ствол на пустынном пригорке…»[255]

Я — каменный ствол на пустынном пригорке,Недвижный, но чуткий, безмолвный, но зоркий.Я вяну весной и под осень цвету я,Колючими листьями с ветром фехтуя.Мое корневище наполнено жёлчьюИ хворь исцеляет по-знахарски волчью.Здесь ядом густым заправляются змеи,Здесь тайны языческой фармакопеи.Но дрогнули листья, подобные шпагам,Когда плясовым ты приблизилась шагом;И соки, что влаги колодезной чище,По ним устремило мое корневище;И страстно возжаждал для женщины снять яС личины своей роковое заклятье, —В моей сердцевине не всё еще гнило,Меня ты не зря за собою манила!Но корни увязли мои в преисподней,Нет в целой вселенной меня несвободней,Не в силах последовать я за тобою,Когда ты уходишь наземной тропою…Здесь всё оскудеет, моя танцовщица:Здесь бешеный волк не захочет лечиться,И аспиды высмеют свойства заправки,И шпаги листвы превратятся в булавки,И каменный ствол, как былинка, непрочен,Размякнув, личинками будет источен.Ты всё, что казалось кремнём и железомПогубишь невольным и нежным изрезом.

19 января 1946

Частное письмо[256]

И вот — опять перед глазамиБумага, и перо в руке,И рифмы прочными узламиСпешат повиснуть на строке;Опять, розарий оглашая,Заимствованная, чужая,Пременный тенькает рефренСтрофа в четырнадцать колен;Опять мигрирующей птицейПиррихий правит свой полетВо ржавь штампованных болот,Во мхи «онегинских» традиций,И много Вам знакомых чертОбъемлет вежливый конверт.

Но пред помолом трафаретаУже не скажет нам никто,Что нужно то, мол, а не это,Что, мол, дыряво решето,Что, мол, нужна зерну просушка,Что, мол, не примет крупорушка,Что слишком робко на словаКладет редактор жернова…О трансформаторе бываломТеперь не скажут: «Раб и плут!Он слишком вольно, там и тут,Обходится с оригиналом!» —Нет! стал он жить своим умом:Он частным тешится письмом.

А между тем (судьбы превратность!)Я слышу окрик даже здесь:«Эквиритмичность! адекватность!В подстрочниках не куролесь!»Что значит жестом беспорочнымЗдесь тропкам следовать подстрочным?Какой мне здесь оригиналВводить в искусственный канал?Кто мне на дерзкие ухватки,Как толмачу, кладет запрет? —Я думаю, что весь секрет —В моей суровой адресатке:Быть верным ей, вот весь канон,Conditio sine qua non.[257]

Тут не помогут фигли-мигли,И что жонглерствовать враздроб?Вы в скобку, строгая, остриглиМоих рифмованных растреп;Вы давний норов укротили,И по канату ходят стили,Не хуже пойманных пантер,Косясь и скалясь на партер.Да, больше, кажется, свободыВ той цензурованной стряпне,Которую и Вам и мнеПредписывают переводы…Что делать, автор? — прячь клыки! —Ты угодил в ученики.

Под ранним штемпелем «Одесса»,Или (позднейшим) — «Коктебель»,Какая дергала мэтрессаТакую ровную кудель? —Не кто иной, как Вы, заставилМеня, вне навыков и правил,Стихами десять раз подрядВам спрясть ответ на беглый взгляд…От обработочной баландыМеня увлечь лишь Вы моглиВ тот мир, где ходят кораблиИ от пендинки страждут Ванды,В тот мир, где каменным стволомЯ встал над письменным столом.

Я мог одной лишь Вам в забавуСвой слог в те области вовлечь,Где дровосек топил на славуДурными помыслами печь.Да, как топор, перо иззубришь,Но подчинишь изюбров упряжьИ токов северных мостыБичам Светланиной мечты!Я не из пифий, чужд я Дельфам,Но шаловливейшей из фей,Я знаю (вспомним Ваш хорей!),Предстать мне гномом или эльфом,Предстать мне, в общем, черт-те чемИ не решить мирских проблем.

Мне суждено, играя в нежность,Кружить вовне, блуждать вдали;Я обречен на центробежность,Как звездный спутник-рамоли…Но в зыбке холостяцкой грусти,В монашестве и в мясопустеЯ тему новую свою,Свой новый пафос познаю:Ведь стих — он тем сильней, пожалуй,Чем жестче быт, чем стол постней,Чем меньше перстневых огнейВ судьбе, без свадеб возмужалой,Чем больше семечек-серегВ лукошке сеятель сберег.

Квохтать над высиженным словомИ ждать, проклюнется ль желток;Глядеть ab ovo и ad ovumСквозь эллипсоид едких строк;Следить, чтоб Пушкинский футляр намШаблоном был эпистолярным,С белком ямбической стопыПод сводом хрупкой скорлупы,Хотя на волю, с плац-парада,В письме (как раз наоборот),Из-за строфических воротТатьяну кликнула тирада, —Вот всё, что было, всё, что есть!Post scriptum. — «Страшно перечесть…»

1 февраля 1946

Муре Арго[258]

Мой дорогой! Когда столь дружным хоромТебя приветствовал сановный зал,Я мыкался по смежным коридорамИ ничего, как помнишь, не сказал.

Но, спич и свой за пазухой имея,Предельно тем я был, в немотстве, горд,Что глас гиганта с голоском пигмея,Твой подвиг чтя, в один слились аккорд;

Тем, что легла с кристаллами корундаНа твой алтарь замазка для окон,Что приложил к червонцу СигизмундаСвой медный грош и Бобка-рифмогон;

Тем, что свою семейственную оду,С ней слив поистине античный жест,Сумел твой родич уподобить своду,Где всем собравшимся хватило мест…

Так почему же о моей кровинке,О милом менторе цыплячьих лет,Я промолчал, как если б на поминкиПринес обвитый трауром билет? —

Не потому, что в контрах я с цензурой(Чур, чур меня, почтенный институт!),А потому, что стручья правды хмуройМеж юбилейных лавров не растут:

Ведь нет поднесь в твоем пчелином взяткеВсего, что мог бы ты достать с лугов!Ведь еще слишком многие рогаткиНа откупах у злобных дураков!

Что не «шутить, и век шутить» упрямо,Решил я быть в заздравном спиче сух:Что от «судеб защиты нет», не драма,Вся драма в том, что нет от оплеух!

На чуши, клевете и небылицахМы бьемся, как на отмели пескарь(Следы пощечин на опрятных лицахЧувствительней, чем на корсете харь).

Ну ладно, друг! на росстанях житейских,Пред русской речью расшибая лбы,И пафоса, и скепсиса библейскихС тобой мы оба верные рабы.

Хоть поневоле сплющен ты в ракурсе,Но верю я, что, сил скопив запас,Ты станешь задом к пономарской бурсеИ в академию войдешь en face.

В чем грешен я, я сам отлично знаю,А невпопад меня уж не кори.Не думай друг, что слезы я роняю:Поэзия пускает пузыри…

1 апреля 1947