Камни - Анна Дрейзер

начинают смеяться. Явно недовольная этим действом Маруся-Мириам хмурится и дёргает мать за серьгу-индастриал.

— Маруся, прекрати отрывать мне ухо! — восклицает Каролина.

Как ни странно, примерно на пятый раз Маруся-Мириам слушается.

— Как видите, в отрывании ушей она тоже настоящий специалист, — говорит Каролина, после чего наконец добавляет: — Самуил Соломонович, Давид поехал на кладбище. Уехал буквально перед вашим приходом, — она смотрит ему в глаза, после чего, набравшись смелости, заканчивает: — Может быть, вам тоже стоит сейчас поехать туда?

Самуил Соломонович возвращает взгляд, после чего тяжело вздыхает.

— Ты самая сильная из всех нас, — говорит он, глядя куда-то вдаль, после чего переводит взгляд на Каролину. — Спасибо тебе.

Маруся-Мириам смотрит на дедушку взглядом, отчётливо говорящим «ха, сейчас я покажу тебе спасибо», и дёргает его за бороду.

В зелёно-голубых глаза её прыгают чёртики.

Самуил Соломонович обнимает их обеих и быстро выходит из квартиры.

Спускаясь по лестнице, он думает о том, в этом мире, должно быть, действительно есть Бог.

Только он мог послать его сыну такое сокровище, как эта, так похожая и одновременно не похожая на Рахель женщина.

На глаза его наворачиваются слёзы, но Самуил Соломонович быстро смахивает их.

Сейчас не время.

Не время для слёз.

Сейчас время собирать камни.

Как когда-то было время разбрасывать.

Мам, у меня всё хорошо. Мириам такая прикольная. Кара зовёт её Марусей.

Она похожа на неё и на тебя одновременно. Наверное, потому что вы с Карой похожи.

Я уверен, что, если бы ты была сейчас с нами, вы с Карой бы подружились, но вышло так, как вышло.

Мне не хватает тебя, мам.

Я люблю тебя.

Давид кладёт записку на могилу.

Он сам не знает, зачем он пишет их ей.

Должно быть, всё дело в том, что ему легче выразить всё чувства в письменной форме.

— Это тебе, мам, — говорит он и кладёт на её могилу камень.

Камень, которых он задолжал ей так много.

И которых так много за все эти последние месяцы принёс.

Всякий раз, приходя на её могилу, Давид думает ещё и об отце.

И в голову ему лезут разные воспоминания.

Одно из наиболее ярких — о том, как, будучи школьником, он играл в юношеском театре. В тот год они ставили спектакль «Ковчег Шиндлера», и Давид вызвался играть своего любимого персонажа всей это истории — Ицхака Штерна. Он приглашал на премьеру отца и дедушку, но дедушка пришёл, а отец — нет. Он искал его взглядом в зрительном зале и не находил. Его разобрала такая боль, такая злость и досада, что в какой-то момент хотелось всё бросить и уйти. Но Давид никогда не делал этого. Даже юный. Тем более, Ицхак Штерн был его любимым персонажем…

…и только в одной из финальных сцен — той самой, где он в образец Штерна должен был преподносить Оскару Шиндлеру кольцо с цитатой из Талмуда, — Давид наобум посмотрел в зрительный зал.

Отец был там.

Он сидел с краю на третьем ряду.

И, кажется, он плакал.

Сейчас Давид понимает, что это значило.

А тогда не понял.

Не понял — и набросился на отца с обвинениями в том, почему он-де не пришёл к самому началу спектакля. Отец что-то лепетал — на тему того, что его задержали на работе, — но юный Давид не желал слушать.

Самым главным для него в тот момент была обида.

Его обида.

Как, впрочем, и сейчас.

Давид думает об этом — и в этот момент позади слышатся шаги.

Он резко оборачивается и видит его.

Своего отца.

— Я не знал, что ты здесь… — робко начинает отец. — Я лишь хотел убраться на могилах…

Давид качает головой:

— Не ври, пожалуйста, не ври. Это Кара тебе сказала, я знаю.

Отец кажется растерянным. Он ничего не отвечает, и Давид сам подходит к нему и смотрит ему в глаза.

— Пап… — тихо говорит он.

Он хочет сказать, что он дурак, но вместо того крепко обнимает отца.

Тот тут же обнимает его в ответ.

— Я хотел положить камень на могилу твоего деда, — говорит он, и Давид тут же кивает.

— Да, — говорит он, — да. Давай… давай вместе положим все камни.

Отец спрашивает, простил ли он его, и Давид отвечает, что, конечно же, простил.

Давно.

Ещё в тот день.

И в этот момент откуда ни возьмись начинается дождь.

Впрочем, дождь в Петербурге почти всегда начинается внезапно.

Давид в очередной раз аккуратно сворачивает письмо матери.

Письмо, которое он перечёл уже, должно быть, десятки тысяч раз.

Хватит постоянно перечитывать его, думает он.

Теперь — уже хватит.

Малыш, мне жаль, что я не увижу, как ты вырастешь. Как станешь большим и сильным мужчиной. Все говорят, что ты похож на деда. Думаю, взрослый будешь ещё сильнее на него похож.

Давид смотрит на своё отражение в зеркале и думает о том, что все эти годы жил с мыслью о том, что очень похож на деда, — и гордился этим.

Так гордился, что не замечал, насколько сильно он похож на неё.

На свою мать.

Он не хотел замечать.

Мысль — светлая и горькая одновременно — вдруг приходит в его голову, заставляя сжать письмо в руке.

Сжать так крепко, как он только может.

Мысль эта — о том, что матери, должно быть, было бы это очень приятно.

То, что её маленький царь вырос таким похожим на неё.

— Спи спокойно, мам, — тихо говорит он. — У меня теперь всё хорошо, — и, немного подумав, добавляет: — У нас теперь всё хорошо.

Давид не суеверен, но отчего-то в