Камни - Анна Дрейзер

говорит он. — Я хочу, чтобы ты знал: я не против того, чтобы вы общались.

— Как она? — тихо спрашивает Самуил Соломонович. Давид пожимает плечами.

— Позавчера в декрет ушла. Как раз в день, когда меня выписали. Думал, что она будет скучать по работе, — ведь она ей фанатично предана. Но, кажется, она рада, что теперь сможет присматривать за мной после выписки. От этого я чувствую себя инвалидом, — он усмехается, но тут же в сердцах отмахивается. — Позвони ей, она будет рада.

— Надеюсь, ты когда-нибудь сможешь меня простить, — говорит Самуил Соломонович, не сводя с него взгляда.

Давид оборачивается.

— Мне бы очень хотелось этого, папа, — говорит он. — Но я не могу обещать.

Самуил Соломонович быстро кивает.

— Иди, — говорит он. — Тебе нельзя волноваться, — и, когда Давид уже открывает дверь, тихо добавляет: — Принимай таблетки, пожалуйста. Я тебя знаю. Тебе всегда было плевать на назначения врачей.

— Я живу с врачом, папа, — отвечает Давид. И внезапно для самого себя добавляет: — Не переживай за меня.

Он перешагивает через порог и закрывает за собой дверь.

Когда он выходит во двор, ему отчего-то кажется, что отец смотрит на него из окна.

Но он живёт на восьмом этаже, и Давид не может его разглядеть.

Должно быть, кот Оскар смотрит из окна тоже.

Поначалу он не может понять, где находится, но внезапно ощущает его.

Этот запах.

Запах, который невозможно перепутать ни с чем.

Запах метро.

Нет, не так.

Смрад метро.

Он всегда его ненавидел, этот смрад.

Вокруг темно.

Смрад усиливается.

Не горит ни один светильник, и он даже не может понять, на какой станции находится.

Не может, но где-то в глубине души уже догадывается…

…и вдруг светильники загораются. Резко.

И он понимает, что был прав.

Конечно же.

«Площадь Восстания».

Перед ним — её глубокие арочные потолки, напоминающие лабиринт.

Людей нет. Поездов тоже.

Вокруг тишина.

Тишина — и смрад.

И в этот момент слышится глухой стук каблуков.

Он хочет оглянуться, уже понимая, кого сейчас увидит…

…и, когда наконец, оборачивается, она действительно стоит перед ним.

На ней то самое платье.

Чёрное, в белый горошек.

— Мама… — тихо произносит он, но своего голоса не слышит.

Она протягивает руку и касается его лица.

Её пальцы холодные, но его это не пугает.

Он понимает, что так и должно быть.

— Мой маленький царь Давид, — говорит она, и её голос он слышит прекрасно, в отличие от своего собственного.

— Прости меня! — почти выкрикивает он, но голос по-прежнему будто теряется где-то в недрах тоннеля. — Прости, пожалуйста, прости! Я был таким… таким дураком!

Она качает головой:

— Это ты меня прости. Я так хотела… хотела защитить тебя…

По её неживым щекам катятся слёзы. Он протягивает руку, чтобы утереть их.

Они такие холодные, что, кажется, вот-вот превратятся в лёд.

— Мама… — голос срывается, но, кажется, теперь он слышит его наконец. — Мама… я…

— Ты простил меня, — она сжимает его руку в своих ледяных мёртвых руках. — Мой маленький царь. Сынок мой. Ты меня простил.

Он крепко обнимает её, ещё сильнее ощущая исходящий от неё мертвенный холод.

Издали доносится звук приближающегося поезда. Она отстраняется. На её красивых чётко очерченных губах появляется горькая улыбка.

— Мне пора, — говорит она.

Он тоже плачет — но его слёзы горячие.

В отличие от её.

Они как будто обжигают.

— Не оставляй меня, — просит он. Голос снова теряется в недрах.

— Я не могу, милый, — отвечает она. Он пытается её удержать, но она силой отталкивает его.

Гул приближающего поезда становится всё ближе и ближе, и вот он уже показывается в тоннеле.

— Живи счастливо! — говорит она…

…и прыгает в тоннель прям под подошедший поезд.

Поезд с визгом тормозит, и она превращается в прах.

Внезапно поднявшийся откуда ни возьмись ветер несёт этот прах на него, но он даже не думает отойти.

Прах похож на пепел.

Он прилипает к его лицу.

Лёгкие вновь наполняются смрадом.

Давид резко садится на постели.

Всё его тело покрыто холодным липким потом.

Его щёки мокрые.

Каролина спокойно спит. Он не разбудил её.

Должно быть потому, что сейчас он не кричал.

На этот раз это был не кошмар.

Это другое.

Давид не верит в вещие сны и прочую подобную чушь.

Он считает сны играми подсознания.

Но отчего-то после этого сна он уверен: теперь мама знает, что он простил её.

И сама она его тоже простила.

Он прикасается к своему лицу — словно пытаясь удостовериться в том, что на щеках его нет пепла.

Разумеется, его там нет.

Он чувствует только мокрые дорожки от слёз.

Горячих слёз.

Где-то вдалеке слышится звук сирены скорой помощи.

Давид искренне надеется, что тому, к кому она спешит, успеют помочь.

А потом звук наконец затихает, и над городом повисает какое-то удушающееся ночное безмолвие.

На какое-то мгновение ему наяву мерещится смрад метро.

Но, кажется, он больше не пугает.

— Ты точно не хочешь лечь в больницу заранее?

Он смотрит на неё — обеспокоенно, даже нервно. Она сжимает его руку в своей.

— Дав, в этом нет необходимости. Всё идёт нормально. Как и должно идти. Начнутся схватки — позвоним в скорую. Если ты мне не веришь, спроси Олю, моего врача. Она подтвердит, — она берёт его лицо в свои ладони. — Мне гораздо лучше здесь, с тобой, в нашем доме, с нашими кошками и собакой, чем