Гараж. Автобиография семьи - Михаил Александрович Ширвиндт

Мюнхене Театр сатиры гастролировал, и действительно в самом центре, в цветочной лавке, папа купил маме розу в горшочке – с кусочком земли. Магазин же стоял, окружённый крапивой и помойкой, подпёртый с четырёх сторон досками, чтобы не упал от сильного ветра. История этого мощного капиталовложения началась за несколько лет до того.

А.Ш.: С подачи Миши мы ездили с моим ныне покойным другом… Надоела эта постоянная присказка «ныне покойный». Мне уже самому о себе надо говорить: «Я, ныне покойный…» Так вот, с моим другом Вилием Горемыкиным и с Мишей мы объездили всё вокруг Москвы в поисках сарая или избы для рыбалки. То далеко, то не изба…

М.Ш.: В то время можно было приобрести целую деревню за три копейки – они, брошенные, стояли тогда сплошь и рядом. Я был нужен как трезвый водитель и официант. Как только мы подъезжали к какому-нибудь объекту, я должен был немедленно выйти из машины и сервировать на капоте лёгкий банкет. «Инвесторы» выпивали, закусывали, обсуждали достоинства-недостатки данной недвижимости, и мы двигались дальше. Таких остановок было 6–8, не считая попыток закинуть удочки, что, само собой, сопровождалось небольшим фуршетом. В общем, как писалось в школьных сочинениях, «усталые, но довольные пионеры возвращались домой».

А.Ш.: Прошло время, Виля уже умер, и я наконец-то набрёл в деревне Синцово Тверской области на магазин с двумя трубами. Слева от входа располагался продовольственный отдел, а справа – промышленный. В продовольственном продавалась патока – какая-то слизь в огромном жбане, а в промышленном висел хомут. Я купил этот магазин, и в нём поселились Ширвиндты.

Н.Б.: В халупу с прогнившим полом и протекавшей крышей мы ездили нечасто – половить рыбу или пособирать грибы. Когда обвалилась одна из двух печек, решили эту рухлядь продать. И вдруг внучка Саша сказала: «Нет! Мне там нравится, пусть будет!» И тогда на семейном совете решили: Шура даёт деньги на ремонт, а Миша с женой этим ремонтом занимаются. Они вызвали бульдозер, снесли дом, расчистили территорию и потом построили славный домик-шале с двумя большими верандами, русской печкой и камином. Выкопали пруд и запустили туда рыб. Посадили газон, любимые Шурины анютины глазки и в его день рождения торжественно вручили ему ключи. Мы всей семьёй восторгались, жарили там шашлыки и ловили рыбу. А через несколько недель наступил Мишин день рождения.

– Давай подарим этот дом сыну, – предложила я Шуре. – Я нарисую его на открытке.

Он сказал:

– Дом записан на моё имя, но пусть живут сколько хотят, у нас всё общее.

Миша приезжает к нам на дачу в НИЛ, все его поздравляют, дарят ему подарки, дети и собаки прыгают от радости, и тут Шура мне шепчет:

– Где открытка?

Когда я быстренько нарисовала этот домик и Шура вручил открытку, начали прыгать от восторга уже Миша с женой…

М.Ш.: Возведённый дом носит имя «Вилла Виля»… Задолго до его появления, в первый год обживания магазина, случилась одна история. Вот мизансцена. Лето, утро, посреди бурьяна торчит наша «вилла», мирно покачиваясь на ветру, а за воротами маются два очень несвежих аборигена, назовём их Пётр и Павел. Стоят они деликатно за воротами, и это притом что забора нет – много лет как сгнил. Я выхожу на крыльцо, потягиваюсь…

Один из них хрипло говорит:

– Здрасьте! Анатольич выйдет?

– А что вы хотите?

– Дело есть!

– Ладно, сейчас узнаю, – говорю я, догадываясь, какое это дело, и понимая, что стоять они будут до полной победы. Захожу в дом, и через несколько минут…

«Выходит барин на крыльцо;

Всё, подбочась, обозревает,

Его довольное лицо

Приятной важностью сияет.

Чекмень затянутый на нём,

Турецкий нож за кушаком,

За пазухой во фляжке ром…»

Так это явление описал бы Пушкин. На самом же деле папа появляется в истлевшем халате номер 367 из 500-серийного халатного сериала (мои подписчики в социальных сетях понимают, о чём я, – они вообще ни разу не видели отца в другом обличье). Никакого рома за пазухой у него, конечно, нет, зато в кармане припрятана чекушка водки – самый ходовой товар в сельском быту. Обрадованные аборигены топчутся на месте, покашливают, но сразу перейти к делу не решаются: существуют этикет и ритуал – опохмелку надо заслужить.

И вот после нескольких незначительных реплик они неспешно начинают заплетать интригу:

– Ох, не знаю, не знаю, чё будет, – причитает Павел.

– Да чё будет – посадят его, – подхватывает Пётр.

– Ой, не знаю…

– Точно посадят! Ну а как?

– О чём речь? – не выдерживает папа. – Кого посадят?

«Сработало! Клюнул!» – понимают интриганы и степенно продолжают в ощущении скорого триумфа.

– Да Генку безногого с Крючка! Анатольич, ты ж его знаешь, он с Веркой жил.

– Конечно, – неуверенно говорит папа. – А что случилось-то?

– Да как что? Убил он её!

– Кого?

– Кого-кого? Верку.

– Кто?

– Да Генка!

– Как убил?

– Да зарубил на хрен!

– Чем? Когда?

– Понятное дело, топором. Как раз на ноябрьские!

– На ноябрьские? В том году? И где он сейчас?

– Дома, где ж ещё. Вот, думаем, посадят всё-таки.

– Стоп, ребята! – пытается вникнуть папа. – Объясните толком: убил осенью, сейчас лето, он дома, а милиция?

– Да приезжали, осмотрели всё, Верку увезли. Говорят, все улики против Генки. Да он и не отпирается.

– И при этом он дома? А если сбежит?

– Да куда он, на хрен, сбежит без ног? А сейчас опять говорят, что все ж посадят!

– Подождите! – нервничает папаша. – За что он её убил?

– Да понимаешь, Анатольич, – вдумчиво произносит Павел, – за…ала она его!

– Ну да, – поддакивает Пётр. – За это!

Потрясённый услышанным, папа молча достаёт чекушку и протягивает её страдальцам. Те, благодарно кивнув, удаляются, продолжая беседу:

– Точно тебе говорю – посадят!

– Ну, не знаю…

– Посадят-посадят, богом клянусь…

А.Ш.: Твой папа пока ещё в состоянии какую-нибудь историю про себя рассказать сам. Достопримечательностью этой деревни раньше был пастух и браконьер Вася. Ночами он отправлялся в правительственный заповедник «Завидово» с самодельным ружьём. Пил сколько угодно, не закусывая. Не потому, что брезговал. Не мог. Как-то рассказывает мне:

– Я с этим говнюком договорился: я ему отдаю пол-лося, а он мне – списанную винтовку. На мою-то берданку страшно смотреть. Он же знает, сука, что я браконьерствую (ношу ему всё время). Нет, говорит, боюсь. И вот опять, б…, пристал ко мне, как с ножом к горлу, грозится меня сдать. Снова надо было идти убивать лося или кабана, чтобы ему отдать, – лишь бы отстал. Короче, пошёл. Зима. Сижу. А утром… Вот ты