Осень в Калифорнии - Керим Львович Волковыский

– А вот и мы, – мягко пропел уже знакомый низкий голос, и Саша ощутил в своей ручище что-то маленькое и хрупкое, словно юркая рыбка вдруг забилась у него в ладони.

– Я Розали, а вас как зовут?

– Я – Александр Тоник.

Втиснувшись в полупустое, слабо освещенное бистро, парочка устремилась к уютному островку бара; то есть уверенно направилась туда Розали, в элегантной шляпке и перчатках. Саша следует за ней, продолжая на ходу говорить:

– Мы из Грузии. То есть я хотел сказать из Советской России. Все трое: моя мама, мой папа и я.

– Так-так, вы, значит, Алексэндр. – Малышка Розали бойко вскарабкивается на круглую табуретку возле бара, достает из сумочки пачку «Честерфильда» и, указав жестом Саше на место рядом с собой и начинает медленно стягивать рыжую лайку перчаток, доходящих ей почти до локтей. – Можно, я буду называть вас Алекс? Хотя нет, Алексэндр звучит гораздо лучше. Итак, Алексэндр. Вы из России. А что вы будете пить? Конечно, водку. Вы курите?

– Не совсем, то есть нет… то есть да, водку я не пью…

Сашу выручила, обратившая на них внимание женщина за стойкой. По выражению лица было ясно, что Розали она видит не в первый раз.

– Привет, Лу, как дела? Знаешь, дорогуша, принеси-ка мне один «Манхэттен», и побольше льда, как обычно, – не меняя тона, пробасила Розали, повернувшись вполоборота навстречу бледной барменше с подведенными домиком бровями.

– Итак, почему вы… почему ты не куришь? – Она чуть было не съязвила по поводу строгих родителей, но вовремя прикусила язык и, опять поворачиваясь к барменше, изменила свой заказ:

– Нет, принеси два «Манхэттена»: один мне и второй вот этому джентльмену, – она мотнула головой в сторону своего кавалера. – А вы знаете, я тоже говорю по-русски, но только три слова: «да», «ньет» и «очи черные». – Розали потормошила сумочку, извлекая из ее глубин зажигалку, закурила и, начав было свое любимое: «My dad came from Minsk»[75], вдруг умолкла…

Дальше – скороговоркой, боюсь расплескать что-то, боюсь сказать очередную глупость, допустить бестактность, не хочу вдаваться в детали. Розали все больше молчит. Постепенно ее улыбка делается беспомощной и немножко жалкой; она сидит на вертящемся табурете, сцепив пальцы рук с ярко накрашенными ногтями, и смотрит в сторону. Оба пьют «Манхэттен»: один бокал, второй, третий. Розали безудержно курит. Иногда она поднимает голову и бросает взгляд на сидящего рядом с ней молодого человека, почти мальчика, и тогда Саша начинает рассказывать. Рассказывает про Тбилиси, про маму, про то, где и как он научился своим замечательным фокусам. Потом он зачем-то пускается в объяснения, кто такой Римский-Корсаков, и, сияя, добавляет, что его мама в прошлом году спела партию Снегурочки и имела дикий успех. Да. Даже Сергей Лемешев, понимаете…

Розали и Снегурочка – можете себе представить. Как будто эта американская дамочка знает, кто такой Лемешев. Смешно. Незаметно Саша и Розали покидают стойку бара, перебираются в зал, где они вдруг оказываются вдвоем за маленьким столиком у окна. Вскоре островок их стола выносит за пределы бистро и несет вниз, по Маркет-стрит, к заливу, прямиком под мост…

Уже поздно. Ресторан набит шумными людьми, почти исключительно мужчинами; многие из них в военной форме – морская пехота?

– Мой муж сейчас в Японии, он морской офицер… Он прослужил почти всю войну, скоро должен будет вернуться домой… – все тем же низким голосом произносит Розали.

«Зачем я ему это говорю?» – думает она и опять отворачивается. Может быть, ей трудно вынести пытливый и одновременно восторженный взгляд устремленных на нее круглых глаз подростка; а может, просто в зале так накурено, что у нее начинают слезиться глаза. «Боже мой, а что если потечет краска? Какой ужас…»

– O my Lord! How late it is! I have to go! Господи, уже девятый час! Мне надо немедленно бежать, меня же дома дети ждут…

Барменша Лу, подала им счет: 7 долларов и 32 цента – узенький кассовый чек на блюдечке. Это много, очень много, почти все карманные деньги Александра, которые мама выдает ему по пятницам на недельные расходы. Но допустить, чтобы женщина платила? Робкую попытку Розали достать бумажник, он отмел с такой решительностью, что та даже не успела испугаться.

«На свете счастья нет, – сказал великий русский поэт, – но есть покой и воля». На самом деле нет ни покоя, ни счастья, ни воли… да их никогда и не было, а время и теорию относительности придумал Эйнштейн.

* * *

Пока Саша и Розали сидели в бистро на город упал туман и белесая ночь плотно окутала улицы и дома промозглой сыростью. Расстались они неожиданно сухо. Саша не понимал, что случилось, и готов был всю вину взять на себя. Проводив Розали до машины, он что-то неразборчиво буркнул, неловко сжал в своей ручище ее лапку и, не оглядываясь, понесся вверх по Буш-стрит. Парень надеялся добежать до вершины Ноб-Хил, а оттуда уже перебраться на Калифорнию, спуститься на Коронет, где в квартире респектабельного жилого дома его ждут родители. Мальчик никогда еще так поздно не возвращался домой. Внезапно он вспомнил: «в шесть часов и ни минутой позже» – время, к которому он должен был вернуться, планировался совместный поход всей семьи Тоников в театр, и не на какую-нибудь оперетку, а на редко исполняемую оперу Делиба, со знаменитой Лили Понс в главной роли. Ну помните, полузабытая опера «Лакме», из которой нынче исполняют, разве что арию с колокольчиками…

– Ты должен быть дома не позднее шести, как штык! – предупредил Лев Давыдович сына вчера вечером. – Ты ведь знаешь, как важно маме послушать Лили Понс, и то, что нам удалось купить билеты на ее выступление, – это большая удача. К тому же я договорился встретиться с представителями немецкого антифашистского комитета, они тоже будут в театре, a после спектакля мы все идем ужинать в новый мексиканский ресторан «Tres kilos»[76].

Если бы мы спросили Сашу, какие чувства он испытывал по отношению к взрослой замужней американке, с которой только что провел вечер, он, наверное, растерялся бы и ничего не ответил. В его душе царили свойственные влюбленным подросткам смятение и хаос, вперемешку с восторгом, чего ни в коем случае нельзя сказать о его безоговорочной любви к матери.

По мере приближения к дому Саша с каждым шагом все сильнее осознавал непоправимость ситуации и приходил в отчаяние.

* * *

Нино Александровна лежала на оттоманке в дальней комнате и смотрела в потолок. Она не сняла ни блестящего черного платья, ни жемчужной нитки. Рядом с оттоманкой