Кризисное обществоведение. Часть I - Сергей Кара-Мурза

В декабре 2002 года виднейший российский теплоэнергетик С. А. Чистович так оценил ситуацию: «Можно сказать, что на первом месте сейчас находится даже не проблема энергосбережения, а проблема энергетической безопасности России. Важно, как минимум, не допустить разрушения энергетического хозяйства страны. Износ оборудования, проблемы с поставкой энергоресурсов таковы, что целые поселки и города могут остаться без отопления и электроэнергии. А это приводит к тяжелейшим социальным и политическим последствиям. Весь мир наблюдал это на примере зимы в Приморье. К сожалению, есть основания полагать, что ситуация будет еще хуже».

Эти примеры можно продолжать, проходя по всему понятийному ряду языка реформ. И это положение усугубляется. Можно пройти по утверждениям, сделанным в Отчете Правительства перед Государственной думой в 2010 году, — то же самое. Как говорится, весь дискурс пропитан гипостазированием. А ведь Отчет готовился в экономическом и социальном блоках Правительства, над ним работали лучшие силы отечественного обществоведения. Такова методологическая система, в которой действуют министерства.

Вот, в Отчете сказано: «Будут внесены принципиальные изменения в идеологию разработки и использования бюджета. В рамках госпрограмм будут сконцентрированы все средства… Это будут программы по образцу государственной программы развития сельского хозяйства».

Из чего исходит такое странное упование на «госпрограммы»? Почему вдруг возникла такая вера в их могущество, что решено произвести «принципиальные изменения в идеологии разработки и использования бюджета»? Ведь программное финансирование применяется в России уже лет двести, но никогда — ни царям, ни генсекам — в голову не приходило «сконцентрировать в рамках госпрограмм все средства». Это невозможно! Никакая программа не может быть выполнена без постоянной институциональной поддержки учреждений и организаций.

Программы — это действия по изменению систем, но они всегда являются надстройкой стабильной системы. А эта стабильная системы требует значительных средств для ее содержания (воспроизводства), которые поступают в виде разного типа институциональных ассигнований. И почему за образец взята государственная программа развития сельского хозяйства? Разве она официально признана успешной? О ее результатах практически ничего не известно.

Такой же бестелесной сущностью стали непрерывно поминаемые «технологические инновации» (о «модернизации» пока ничего сказать нельзя, о ней говорят как-то неуверенно). Вот, в Отчете Правительства (2010 г.) Госдуме сказано: «Посткризисное развитие экономики мы связываем, прежде всего, с технологическим обновлением… Прямо скажем, пока серьезного эффекта, к сожалению, не ощущаем».

От Правительства как раз ожидали объяснения в Отчете того факта, что «пока серьезного эффекта не ощущаем».

Разговор о «технологическом обновлении» идет с 2001 года. Вопрос к Правительству: почему на это «обновление» возлагаются такие надежды? От каких реальных мер Правительство ожидало ощутить «серьезный эффект»? Ведь научно-техническая политика устранена в России сознательно и кардинально, а научная система практически демонтирована. Это был конкретный и политически оформленный исторический выбор, о его пересмотре и речи нет. Чубайс в нанотехнологиях и Вексельберг в Силиконовой долине — это и есть символическое выражение доктрины инновационного развития. Ожидать эффекта — это все равно, что ожидать чуда.

Трудно поверить, но склонность к гипостазированию стала уже общей нормой, укорененной в подсознании. Это — национальная проблема нынешней России. Любая, самая разумная инициатива и руководства, и его интеллектуальной бригады обществоведов теряет смысл просто потому, что умозаключения разорваны понятиями, подразумевающими не систему отношений, ресурсов, структур, а некоторую магическую сущность, которая должна решить поставленную проблему сама собой. Это или экономическая свобода, или конкуренция и открытость, или инвестиции и инновации и т. д.

«В научной литературе представлены, по меньшей мере, три разных представления о сути этого процесса [посткоммунистических перемен].

Согласно первому, в начале 1990-х годов в России произошла новая Великая революция. Соответственно, те противоречия и трудности, с которыми сталкивается наше общество в последние годы, объясняются общими особенностями всех постреволюционных периодов. В рамках второго представления, исходящего из более широкой исторической перспективы, реформы 1990-х годов рассматриваются как завершение антисоциалистического переворота, начатого Сталиным еще в конце 1920-х годов, а ныне доведенного до логического конца. Третье представление заключается в том, что в 1989-1990 годы в СССР назревала демократическая революция, направленная против власти номенклатуры, но она в силу разных причин не состоялась, и революционный подъем сменился реформами "сверху" в интересах той же бывшей номенклатуры…

Действительно ли Россия пережила революцию и, если «да», то когда и какую? Какие социальные силы противостояли друг другу в революционной борьбе? Кто победил в ней и кто проиграл? Какие новые силы пришли к власти и в чьих интересах ее использовали?

Сторонники революционной концепции утверждают, что в начале 1990-х годов в России произошла буржуазная либерально-демократическая революция, направленная против авторитарно-бюрократического режима, тормозившего модернизацию общества. Лидеры демократов во главе с Ельциным и Гайдаром отстранили от власти КПСС, демократизировали политическую систему, ликвидировали многие направления деятельности КГБ, осуществили приватизацию государственной собственности и постарались создать условия для развития конкурентного рынка.

По мнению В.А. May — наиболее яркого представителя этой группы ученых, — рассматриваемые нами события в России обладали рядом характерных для революций особенностей. К ним относятся:

1) системный характер, глубина и радикальность изменения институтов собственности и власти;

2) обусловленность преобразований преимущественно внутренними противоречиями данного общества, в силу чего вместе с разрушением государства обрушились и казавшиеся незыблемыми ценности;

3) слабость политической власти и отсутствие общественного согласия по базовым проблемам, целям и ценностям;

4) неспособность власти консолидировать общество для «мирного» осуществления системных преобразований, резкое усиление стихийности социальных процессов.

Цитируя высказывание Робеспьера «конституцией революции является соотношение социальных сил», В.А. May подчеркивает, что перераспределение собственности, составлявшее фокус российских преобразований, также носило силовой характер. По мнению Е.Г. Ясина, "по своему значению, по глубине ломки социальных отношений, пронизавших все слои общества, [новая — Г.З.] революция была для России более существенна и несравненно более плодотворна, чем Октябрьская 1917 года". Е.Т. Гайдар и В.А. May называют эту революцию Великой, потому что она, во-первых, реализовалась в условиях резкого ослабления государства, утраты им власти над экономикой и, во-вторых, прошла "весь цикл, все фазы". Современный процесс преимущественно стихийных социально-экономических преобразований в рамках этой концепции трактуется как естественное последействие революции».

Т.И. Заславская. О социальном механизме посткоммунистических преобразований в России // СОЦИС, 2002, № 8.

В.В. Путин в «телефонном разговоре с народом» 18 декабря 2003 года сказал: «Когда страна начинала приватизацию, когда страна перешла к рынку, мы исходили из того, что новый собственник будет гораздо более эффективным. На самом деле — так оно и есть: везде в мире частный собственник всегда более эффективный, чем государство».

Это придание частной собственности статуса магической сущности не отвечает реальности. Профессор экономического факультета МГУ B.M. Кульков писал в 1997 году: «В ходе приватизации упорно внушалась мысль о заведомой неэффективности государственной собственности. Между тем, анализ функционирования предприятий по четырем крупнейшим странам Западной Европы (в середине 80-х годов) показывает, что соотношение показателей производительности труда в государственном и частном секторах было в пользу первого: в ФРГ оно составило 1,34, во Франции — 1,30, в Италии — 1,21, в Великобритании — 1,91, в среднем по четырем странам — 1,44».

В.М. Кульков. Формирование смешанной экономики в России: есть ли шансы? — Шансы российской экономики. 1997. Вып. 2.