Кризисное обществоведение. Часть I - Сергей Кара-Мурза

Это — общепризнанный в мировой экономической науке факт. Сегодня мы видим экономический рост Китая, «мотором» которого является инициатива государства, плану и нормам которого охотно подчиняются частные инвесторы и предприниматели. Другой, более ранний пример — экономический рост Японии и стран Юго-Восточной Азии. И в этих случаях мотором была не «частная» инициатива, а большие государственные программы развития, в которых с высокой степенью координации соединялись предприятия разных типов и даже разные уклады.

Недавно в Японии опубликован многотомный обзор японской программы экономического развития, начиная со Второй мировой войны. В нем говорится: «Япония отклонила неолиберальные доктрины своих американских советников, избрав вместо этого форму индустриальной политики, отводившую преобладающую роль государству». Примерно то же самое пишет Дж. Стиглиц об «уроках восточно-азиатского чуда», где «правительство взяло на себя основную ответственность за осуществление экономического роста», отбросив «религию» рынка.

Возьмем экономику США, светоч и маяк наших либеральных реформаторов. Из большого кризиса 30-х годов эта экономика вылезла благодаря вмешательству государства («Новый курс»), а главное — благодаря введению принципов административно-командной экономики времен войны. После окончания войны все были уверены, что США снова сползут в депрессию, если вернутся к примату частной инициативы.

Н. Хомский разбирает большую государственную программу создания новых технологий и их передачи в частный сектор. «Масштабы программы, — пишет Хомский, — быстро расширялись в период правления администрации Рейгана, которая вышла за все мыслимые рамки, нарушая принципы рынка… При Рейгане главная исследовательская структура Пентагона, ДАРПА, активно занималась внедрением в различных областях новых технологий… Это Управление занималось также учреждением внедренческих компаний. При Рейгане и Буше ДАРПА стало основной рыночной силой в передаче новых технологий нарождающимся отраслям промышленности. Администрация Рейгана в два раза увеличила защитные барьеры; она побила все послевоенные рекорды в области протекционизма».

Хомский описывает, как глава Федеральной резервной системы А. Гринспен в 1998 году выступал перед редакторами американских газет: «Он страстно говорил о чудодейственных свойствах рынка… Он привел несколько примеров: Интернет, компьютеры, информационные технологии, лазеры, спутники, транзисторы. Любопытный список: в нем приведены классические примеры творческого потенциала и производственных возможностей государственного сектора экономики.

Что касается Интернета, эта система в течение 30 лет разрабатывалась, развивалась и финансировалась главным образом в рамках госсектора, в основном Пентагоном, затем Национальным научным фондом: это относится к большей части аппаратных средств, программного обеспечения, новаторских идей, технологий и т. д. Только в последние два года она была передана таким людям, как Билл Гейтс». (См. также Приложение).

Объектом гипостазирования стали понятия свобода и демократия. Этим абстрактным понятиям придавали значение реальных сущностей — и ради них ломали устойчивые, необходимые для жизни установления и отношения. Перестройка и началась с того, что были разрушены всякие разумные очертания самого понятия «демократия». Из истории мы знали, что такое античная демократия — у нее были вполне конкретные признаки. Затем, на протяжении веков, в разных странах и культурах существовало множество политических режимов и общественных институтов, которые обладали теми или иными признаками демократических отношений. Знали мы и о буржуазной демократии западного общества — специфической политической системе со своими институтами.

И вдруг в сознание стали накачивать образ некой абсолютной демократии вне времени и пространства, которую мы должны немедленно внедрить у себя в стране, ломая прежнее жизнеустройство. Этот образ стал такой святыней, что нельзя было не только высказать что-то против него, но даже усомниться, задать вопрос. Идеологи избегали давать этому понятию связное определение, хотя согласия относительно смысла этого слова в нашем обществе не было, а значит, его употребление как общеизвестного и однозначно понимаемого термина нарушало нормы рациональности.

Использование слова «демократия» зачастую было абсурдным. Например, когда надо было ликвидировать союзный центр, Г.Х. Попов утверждал, что демократическому движению присущ экстремизм, что нелепо. Обычным выражением стало тогда «радикальные демократы» — сочетание несовместимых качеств. Пожалуй, верхом абсурда было введение в оборот термина демоисламисты — им обозначалось движение антисоветской интеллигенции в Таджикистане, которая, разжигал гражданскую войну, использовала лозунги ислама.

Выступая в 1990 году в МГУ А.Н. Яковлев поучал студентов: «До сих пор во многих сидит или раб, или маленький городовой, полицмейстер, этакий маленький сталин. Я не знаю, вот вы, молодые ребята, не ловите себя на мысли: думаешь вроде бы демократически, радикально, но вдруг конкретный вопрос — и начинаются внутренние распри. Сразу вторгаются какие-то сторонние морально-психологические факторы, возникают какие-то неуловимые помехи».

Это заявление чудовищно — в демократическом сознании, дескать, не должно быть никаких тормозов, на него не должны влиять никакие «морально-психологические факторы». Это — утопия освобождения разума от совести. Устранение из сознания запретов нравственности ради того, чтобы «думать демократически, радикально», разрушает рациональность, ибо при устранении этики повисает в пустоте и логика — эта «полиция нравов интеллигенции».

В 1990 году журнал «Вопросы философии» организовал круглый стол по проблеме свободы, где выступили целый ряд видных интеллектуалов. Читаешь и не верится, что они говорили всерьез — так это не вязалось с реальностью и логикой. Какие идолы бродили в их сознании!

Вот выступает доктор юридических наук из Института государства и права АН СССР Л.С. Мамут: «Свободу уместно рассматривать как такое социальное пространство для жизнедеятельности субъекта, в котором отсутствует внеэкономическое принуждение… Свобода никогда не может перестать быть высшей ценностью для человека. Она неделима. Всякий раз, когда ставится под вопрос та или иная свобода (не о преступниках, естественно, разговор), тем самым ставится под вопрос свобода вообще. Эта истина известна уже давно».

Уже первая фраза лишена смысла, ибо не может существовать «социального пространства для жизнедеятельности субъекта, в котором отсутствует внеэкономическое принуждение». Человек возник как существо социальное, обладающее культурой, а культура и есть ограничение свобод. Эта истина известна уже давно. Экономика (а не «натуральное хозяйство») — недавно возникший способ ведения хозяйства, и до него все виды принуждения были внеэкономическими. Может, и свобода возникла вместе с рыночной экономикой?

Примечательна сделанная оговорка: «не о преступниках, естественно, разговор». Она лишает смысла все рассуждение, ибо преступники возникают именно потому, что в пространстве присутствует внеэкономическое принуждение в виде законов. Человек становится преступником не потому, что совершил невыгодное действие. Он преступил закон, за которым стоит внеэкономическая сила.

Мысль, будто «свобода никогда не может перестать быть высшей ценностью для человека», очевидно неразумна, тем более в устах юриста. Человечество пережило тысячи лет прямых несвобод типа рабства, и они были общепризнанной нормой. И сейчас массы людей жертвуют свободой ради иных ценностей — и благородных, и низменных.

Наконец, тезис о том, что «свобода неделима», просто нелеп. В любом обществе в любой исторический момент существует система неразрывно связанных «свобод и запретов», и система эта очень подвижна. Иными словами, свобода — система множества «делимых» свобод, и в ходе развития общества то одна, то иная свобода ставятся под вопрос, а затем и подавляются, давая место новым свободам.

Другой оратор, философ Э.Я. Баталов, тоже подтверждает неделимость и абсолютный характер свободы: «Нет свободы американской, китайской, русской или французской. Свобода едина по природе и сути… Или она есть как сущность, или же ее нет совсем».

Какой тоталитарный, манихейский эссенциализм! Если следовать этой логике, то или свобода есть, и она есть вся целиком, так что и говорить не о чем, — «или же ее нет совсем», так что тоже говорить не о чем. Несуразно и утверждение, будто «свобода едина по природе и сути», независимо от места и времени. Представление о свободе есть продукт культуры, «по природе и сути» этот продукт изменяется со временем, иногда очень быстро даже в лоне одной культуры, не говоря уж о разных обществах.