Плохой ребенок - Генри Сирил
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С того самого дня, как рухнул даже сам фундамент песочного дворца, когда, ослепленный вспышками безумного отчаяния, я совершил самое страшное из всех преступлений, мало что удерживалось в моей голове. Лишь теперь, по прошествии времени (полгода? больше? немногим меньше?), пелена спала, и я вернулся в ужасную реальность. И пишу эти строки.
Взявшись бередить прошлое, я преследовал только ту цель, о которой не раз уже упоминал здесь, и думал, что пишу для себя. Но теперь, когда я заканчиваю эти строки, мне стало понятно, что обращаюсь я, разумеется, не к себе.
Это письмо для тебя, Дима. Да, для тебя, но не воспринимай его как исповедь. Я не ищу твоего прощения, нет, поверь мне, я говорю это нисколько не лукавя. Не ищу. Ибо не заслуживаю его. Быть может, какие-то строки покажутся тебе лицемерными, в каких-то ты углядишь попытку найти моим поступкам оправдание, в иных – желания свалить ответственность на тебя или твою маму. Что ж, возможно, так оно и есть отчасти. Но это только потому лишь, что писал я его единым порывом. Письмо это – поток сознания. Я не буду его перечитывать и исправлять. Поток сознания суть прозрачная искренность, без прикрас и хитрых уловок. В грязном, не фильтрованном словесном потоке скрывается истинная душа автора, он оголяет ее неосознанно, отдавшись этому потоку. И, стало быть, будет сквозь строки легко читаться сущность написавшего, моя сущность. Эгоистичная. Инфантильная. Безумная в своих бредовых амбициях. Но одного тебе не прочитать сквозь строки, Дима. Никогда, ни единой секунды я не считал вас с матерью виноватыми ни в чем. Оставь на моей черной душе одно это светлое пятно, ибо это правда.
Ты – сын неудачника и сволочи. Ты – ребенок лучшей из всех женщин, хрупкой, но бесконечно сильной, с черными волосами и азиатскими глазами, которая видела красоту жизни в каждом тополином листе причудливой формы, в запахе новой деревянной шкатулки под дешевые свои украшения, в воскресном утре, когда я, отвлекшись от своих нелепых грез, прикручивал полку под кремы и шампуни в ванной комнате, когда исправлял «восьмерку» на твоем велосипеде, в болтовне на кухне за ужином, когда я нес всю эту чушь про дома в пять спален и выходные на Монмартре, называя ее идиотским, чужим ей именем, какой-то несуществующей «Линнет». А она смеялась в ответ, подыгрывала, еще не осознавая, что напротив нее сидит безумец.
Ее жизнь была в нас с тобой. И счастье ее было в нас.
Ты еще слишком мал, воспоминания твои пишутся карандашом, они сотрутся (я очень на это надеюсь; надеюсь, не искалечил твою психику, молюсь об этом всем богам, если есть там кто-то, кто может услышать эти молитвы). Ластиком времени сотрутся страшные моменты детства, я исчезну по прошествии лет из твоей памяти, и, надеюсь, исчезну бесследно. Но обведи несмываемыми чернилами нанесенный карандашом образ матери.
Дочери степей.
Женщины, которая умела ценить жизнь, любви которой я не заслуживал.
Завтра четверг, я считал, я завел календарь в блокноте. Завтра придет моя медсестра и будет что-то рассказывать и смотреть на меня глазами, полными сочувствия. Я не видел ее глаз раньше. До прошлого четверга я ни разу не поднимал на нее взгляд от своего блокнота, над которым сижу все время, если не сплю. Но в тот четверг я посмотрел на нее. Посмотрел и, вероятно, улыбнулся. Потому что в тот момент она тоже смотрела на меня и улыбалась, а в глазах ее тускло блестели слезы. Она готова была разреветься от простой улыбки, эта странная, удивительно чуткая к чужому горю медсестра.
Глава 25
– Вот этот, пожалуйста. Нет, лучше вот этот. Хотя… А вы можете как-то собрать их в один?
– Конечно.
– Спасибо.
– Куда вам его доставить?
Дилан поглядел на букет роз и улыбнулся:
– Никуда. Я заберу его сам.
Он был в Нью-Йорке. Три дня. Боже, кто бы мог подумать, что за эти три дня его жизнь изменится! Он осторожно положил букет на сиденье и завел машину. Вытащил телефон и в который раз за эти дни посмотрел фотографию. Рука Грейс, а в ней тест. Две красные полоски.
Он не предупредил жену о своем возвращении. Пусть это будет сюрприз. Она думает, что он пробудет в Нью-Йорке до понедельника. Но до понедельника еще три дня! Бесконечно долго. Бесконечно.
– Грейс, милая! – позвал Дилан жену, войдя в дом. Огромный букет он держал перед собой. – Грейс!
Ему не ответили.
Дилан проверил в мастерской. Пусто. Тогда он вернулся в гостиную, положил цветы на стол и только тогда заметил конверт, на котором было написано: «На тот случай, если ты вернешься домой раньше меня».
Дилан взял конверт и извлек письмо.
«Привет, родной. Вряд ли ты прочитаешь это письмо, ведь ты еще в Нью-Йорке и вернешься только через пару дней. Я вернусь гораздо раньше. От нас до Квадена сутки на рейсовом автобусе. Так что я успею обернуться до твоего возвращения. Но если все же нет, то не теряй меня. Конечно, я могла написать тебе простым сообщением, но, согласись, есть что-то такое, какая-то своя прелесть в бумажных письмах – они более искренние, открытые.
Я знаю, психолог советовал нам не смотреть назад, если там не осталось скрытых вопросов, которые необходимо решить. Он советовал оставить прошлое и двигаться вперед (К слову, такой совет по триста долларов за сеанс, хе-хе, может, ну его к черту?), но в том-то и дело, что пятна эти еще остались. Я должна узнать, что именно произошло с моим сыном. Как он погиб? Хочу увидеть его могилу. Понимаешь, ведь теперь я знаю его имя. Эрик. Он обрел кровь и плоть. Он где-то жил.
Я знаю, о чем ты сейчас подумал. Нет, ты ошибаешься. Я не собираюсь бередить старые раны, не собираюсь пробуждать призраков прошлого, изводивших меня раньше. Как раз наоборот. Я хочу проститься с ними. Проститься раз и навсегда. Чтобы идти дальше. С тобой. И с нашим малышом.
Люблю тебя.
PS: Помнишь картину, над которой я работала последнее время? Она называется «Мужчина за письменным столом». Я ее закончила! Можешь хлопнуть за меня бокальчик. Я вдруг поняла, что с ней было не так. Она монохромная, как и большинство моих работ.
