Судный год - Григорий Маркович Марк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Как вы думаете, почему она выбрала именно меня?
– Наверное, что-то произошло во время вашей встречи.
Она, не стесняясь, с любопытством рассматривает меня.
– Какой встречи? – Я пытаюсь сделать голос как можно более убедительным. – Нет. Должно быть другое объяснение.
– Откуда я знаю? Может, и не должно… Я ее давно не видела. Мой муж, Ари, единственный, с кем она еще общается. Много ей помогает последнее время. Часто ездит в Бостон. А я здесь сижу одна в деревне. Со мной она поссорилась… Наверное, Ари случайно упомянул о вас…
– Она что, подает в суд за изнасилование на всех, кого ваш муж упоминает в разговоре?
– Для нее малейший толчок… Никогда нельзя знать…
Профессорская жена замолкает, задумчиво вытягивает губы, перерезанные белыми вертикальными морщинками. Мерцающий огонек в самом центре перламутрового эллипса неожиданно вспыхивает.
– Раньше, в Питере, мы были с ней близки. Хотя Инна гораздо старше, но всегда масса общего было, – продолжает она своим низким грудным альтом. – Почти каждый вечер к нам приходила. Про всех своих мальчиков рассказывала. Она была тогда очень влюбчивая и очень красивая. Тоненькая, будто экзотический цветок. – Малоодушевленная Истица, которую я знаю, на цветок непохожа. Скорее она напоминала только что вырванный из земли клубень с торчащими во все стороны отростками. – Потом, уже тут, в Америке, книгу о своем детстве написала. Мы были поражены… охребенительная книжка… Вы представить себе не можете…
Раздается телефонный звонок. Она быстро хватает трубку. Откидывается на кожаную спинку вытертого дивана. Нахлобученный на шестицветную голову узкий конус двусмысленного света съезжает слегка набок.
– Дядя Шимон? Ша-алом… Его нет дома. Что-то передать? Вернется послезавтра… Обязательно ему скажу… Нет, конечно же, не забуду… Ша-алом, шалом…
– Дядя Ари из Израиля, – объясняет она. Снова осторожно подносит к накрашенным губам красно-черный мерцающий огонек. – Когда в Тель-Авиве жили, видели его всего раза два-три. А последние полгода звонит чуть ли не каждую неделю. И всегда ни слова ни обо мне, ни о дочке… Вдруг у него с мужем общие дела появились. Связанные с какой-то землей под Хайфой.
Неуловимое воспоминание мелькнуло у меня в голове, точно прозрачная рыба с серебристой чешуей вильнула хвостом и сразу же исчезла в мутной воде.
– Ваш муж занимается недвижимостью в Израиле? Необычный бизнес для американского профессора.
– Не знаю. Он вообще о своих делах говорить не любит. Все сам решает… – Усталая раздраженность слышна в ее голосе. – Что будете пить? – Встает и, не дожидаясь ответа, разливает вино. – Мой муж… Я хотела бы помочь, но не понимаю, что можно сделать… Для вас, наверное, это как снег на голову… Инна меня слушать не станет. Впрочем, придумаю что-нибудь… – Она протягивает руку. То ли для поцелуя, то ли чтобы стряхнуть пепел. Скосив глаза, полоснула скользящим зрачком. Я, Ответчик, делаю вид, что не замечаю. В этот момент телевизор в спальне прорвало оглушительным (вс) плеском рукоплесканий. – Одну минуту.
Вливает еще одну порцию вина себе в улыбку, над которой подрагивает пушистая верхняя губа, и, уверенно – для меня слишком уверенно – поигрывая тяжелыми бедрами, уходит в рукоплесканья. Словно приглашает принять участие в хорошо знакомой нам обоим игре. Игре, где выиграем мы оба.
Сквозь (случайно?) полуоткрытую дверь я вижу на столике около зеркала белый кружевной лифчик. Грудь у нее удивительно большая. Она тщательно рассматривает свое отражение. Потом перемигивается с ним, задумчиво вытягивает губы. Слабый запах похоти доносится из спальни. Настройка образа? Репетиция перед выходом на сцену? Правильно искривленное отражение в зеркале делает ее выше, значительнее.
Дым от зажатой в руке густо напомаженной сигареты стелется по поверхности зеркала. Или это только отражение дыма? Все слишком зыбко. Кладет окурок в невидимую пепельницу и скрещивает руки, будто собирается снять через голову платье. Минуту стоит неподвижно, затем резко поворачивается к себе спиной. Плеск рукоплесканий сменяется слабым журчанием воды в ванной.
Я, еще не совсем понимая, что делаю, иду к спальне, но грохочущая литаврами волна из вновь проснувшегося телевизора отбрасывает назад. Отхожу к этажерке возле рояля и сразу успокаиваюсь. Лениво поглаживаю взглядом облысевшие корешки книг, прилепившиеся обложками друг к другу, как батарея отопления, от которой тянет привычным с детства теплом. Кафка, Пруст, Борхес, Платонов. Перелистываю огромную Библию с гравюрами Доре. Ставлю на место и наталкиваюсь на засунутую между книгами фотографию в деревянной рамке.
Полный седой человек лет пятидесяти с расплывчатым лицом и ласковой пасторской улыбкой, которая не умещается в лице под выпученными квадратными очками. Высокий покатый лоб. Пухлые губы. Чуть обвислые пунцово-красноватые щеки. В лице, во всей его внешности что-то очень знакомое.
– Мой муж. – Она стоит у меня за спиной и легко опускает руку на плечо. Дыхание касается шеи. От дыма, только что побывавшего в ее теле, немного кружится голова… Похоже, эта дамочка неровно дышит ко мне. И не скрывает… Наверное, я неплохо сейчас смотрюсь в черном пиджаке и помятой белой рубашке с небритым лицом… Неважно, меня все это не интересует… Делаю полшага вперед и освобождаюсь. – Преподает какую-то хренофень американским оболтусам здесь в университете. Сейчас он в Бостоне. Я хотела, чтобы поговорил с Инной, посоветовал ей взять назад свой иск. Но он не умеет. Когда дело доходит до житейских проблем…
– Кажется, я встречал его на конференции в Филадельфии… в августе…
– Городок у нас маленький, – под тихое пробулькивание батареи быстро перебивает она. На мой взгляд, слишком быстро. – Всего десять русских семей. Мы живем совсем дружно. И мужа все любят… а я даю уроки музыки детям… Тут иногда так одиноко… Ничего не происходит… Я выросла в большом городе… Обождите, я выключу…
Что другое, а менять интонацию, как видно, умеет она хорошо.
– Я слышал, Инна серьезно больна, – пытаюсь я вернуться к цели своего приезда.
– Больна… давно уже…
Даже теперь, когда телевизор выключен, мощная фашиствующая «Гибель богов» все еще прекрасно слышна. Не дает ни на чем сосредоточиться. Заглушает ветер, который жалобно скулит под окном. Я вздыхаю и плюхаюсь в кресло, которое даже заскрипело от злости из-за такого обращения.
Профессорская жена, как видно неверно поняв мой вздох, кладет ладонь мне
