Великий понедельник. Роман-искушение - Юрий Вяземский

– На обеде у товарища Хурима Назарей заявил, что внутренность наша, цитирую, «исполнена хищений и лукавства», – прочел Закхур. А Руввим воскликнул:

– Ты ведь тоже там был, Ариэль, на этом обеде! С мерзкой своей внутренностью!

– На том же обеде, – продолжал Закхур, – он сравнил нас со скрытыми гробами, над которыми люди ходят и не знают того.

– Какая гадость! – воскликнул Руввим и сделал брезгливое лицо. – Стоит только человеку дотронуться до тебя, как он тут же оскверняется, потому что внутри тебя – гниль и тлен и мертвые кости!

– В Вифсаиде он сказал своим ученикам, и громко сказал, чтобы народ слышал, и пальцем указал на товарищей Руввима, Ариэля, Фамаха и на меня, смиренного и грешного, – он сказал про нас: «Оставьте их, они – слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму».

– Все упадем. Обязательно, раз мы слепые. И школа Гиллеля с нами тоже провалится, – тяжко вздохнул Руввим.

– Я привел вам подряд четвертое, пятое и шестое обвинения, – уточнил Закхур. – А седьмое обвинение я еще не успел обработать и систематизировать, потому что тут много деталей и в разное время оно утверждалось… Но я кратко доложу вам по памяти. За наши прегрешения перед Богом и Законом Назарей неоднократно обещал нам суд. И нашими судьями, по его словам, будут Моисей и царица южная. Судить нас будут за ту кровь, которую мы якобы пролили от Авеля до Захарии. А также за то, что мы, дескать, возводим хулу на Святого Духа. Хула эта нам особенно не простится, и мы умрем во грехах.

Руввим уже ничего не говорил, сокрушенно качал головой и даже на словечки «якобы» и «дескать» внимания не обратил. А Закхур уже подошел к концу доклада и сказал:

– Он нас несколько раз назвал порождениями ехидны. Это восьмое оскорбление. А девятое… Вы все слышали, как на празднике Кущей он при стечении народа объявил: «Вы не дети Бога, отец ваш – дьявол!»

Смиренный и от смирения своего словно сгорбленный, Закхур теперь еще сильнее согнулся над столом и над пергаментом и со страхом посмотрел на своего начальника – председателя контрольной комиссии товарища Руввима.

А тот вдруг принялся гладить «горбатого» фарисея и громко шептать ему на ухо:

– Я что-то не так доложил? – почти шепотом спросил Закхур.

– Молодец, мой мальчик! Доложил прекрасно. А теперь молчи, молчи. Давай послушаем, что теперь возразит нам товарищ Ариэль, который, как мы только что выяснили, тоже сын дьявола и ехидны.

Всё время, пока Закхур докладывал, а Руввим комментировал и ерничал, Ариэль сохранял молчание, задумчиво смотрел то на Закхура, то на Руввима, но так, словно не видел их.

– Ты первым начал, – глухо произнес Ариэль, еще не вернувшись из той дали, в которую так грустно уставился. – Ты при народе обвинил Иисуса в том, что он лечит и спасает людей силой бесовской. И будь я на его месте и кто-нибудь осмелился бы обвинить меня…

– Погоди, погоди, – прервал его Руввим и быстро спросил Закхура: – Я первым начал?

– Нет, – тотчас же бодро откликнулся смиренный фарисей. – Сначала на Пуриме он обвинил нас в безбожии. Затем в Вифсаиде он обвинил нас в нарушении заповедей в угоду Преданию. И лишь через несколько дней после этого ты наконец обличил его и объяснил людям, что Назарей действует силой бесовской. При этом ты не оскорблял его, называя сыном дьявола.

– Я помню, он тогда пытался объяснить вам, что вы не его обижаете и оскорбляете, – задумчиво продолжал Ариэль. – Вы в слепоте своей, в испуганном лицемерии с самим собой, в прелюбодеянии, если угодно, мыслей своих, которые, как глаза твои, Руввим, цепляются за мелочные правила и предписания и вожделенно не могут от них оторваться, – вы хищно и лукаво поносите ту великую силу, которую дал ему Господь, вы на нее клевещете, ее оскверняете, и за это вас, разумеется, ждет суд Моисея, о котором вы забыли, а царица Савская, язычница, помнит и потому явится на суд, чтобы судить забывчивых отступников…

– Ничего себе заявленьице! – искренне удивился Руввим, а на лице его появилась радостная улыбка.

– Вы следили за ним с того самого момента, когда он впервые пришел в Иерусалим. Вы отправили за ним соглядатаев. Ваши подручные на местах – в Назарете, Капернауме, Магдале, Хоразине – строчили еженедельные доносы. Затем вы явились в Галилею и стали искушать его мелочными вопросами, обвинили в бесовщине, стали требовать от него каких-то особых, небесных, знамений, науськивали на него народ, отвращали учеников его, запугивали его почитателей, как напугали Зеведея, как застращали и вынудили отречься от Иисуса Иаира, которому он дочь воскресил!.. Вы уже в Капернауме заставили Иаира произнести над ним незифаг – первую степень отлучения. Вы велели Симону не пускать его в Магдалу, словно он прокаженный. На Кущах вы договорились с храмовыми стражниками, чтобы они арестовали его и привели в синедрион. Вы схватили камни и хотели побить его. И вот тогда, потеряв терпение и увидев, что никакие разъяснения, никакие ласковые наставления и никакие мудрые проповеди на вас не действуют, он наконец сказал вам то, что он должен был сказать еще два года назад: вы не дети Бога, потому что отец ваш – дьявол. И исчез, словно растворился в воздухе, окутанный великой силой, которую вы хулили и которую дал ему Бог, Пославший его! И тогда вы произнесли над ним ниддуи – вторую степень отлучения. Вы бы и в Храм ему запретили являться, произнеся херем и окончательно исключив из общины, если бы наша школа тому не воспротивилась.

– Товарищи! Товарищи! – испуганно воскликнул Матфания, который уже давно перестал записывать.

– Замечательно! – в восторге произнес Руввим, глядя на Ариэля как на самого близкого и родного ему человека, которого сто лет не видел и вдруг встретил в тенистом саду возле прекрасного источника. – То, что ты сейчас сказал… Эти слова принадлежат фарисею? Мы только что слышали голос преданного слуги партии?

– Товарищи! Товарищи! Я вас умоляю!.. – Матфания всплеснул руками и даже вскочил со стула.

– Нет, милый мой контролер, – Ариэль наконец вернулся из своего далека и в упор посмотрел на Руввима, словно изливая и сбрасывая на него всю свою грусть и усталость, – око за око и зуб за зуб. Ты сам избрал эту манеру общения и вдруг стал обличать меня словами Иисуса. Вот и я, последовав твоему примеру, осмелился в самых общих чертах описать тебе – нет, не свои, конечно, а его, Иисуса, чувства по отношению к нам, правоверным фарисеям и преданным слугам партии!

Гулкое и ледяное молчание воцарилось в горнице.

Тут раздвинулась занавеска, и в горницу вошел слуга. Он подошел к Матфании и тихо сообщил:

– Пришел тот человек, которого ты ждешь.

– А почему он не входит?! – радостно воскликнул испуганный хозяин.

– Он совершает очищение, – сказал слуга.

– Хорошо. Помоги ему. А потом веди сюда. Живее! Живее!

– Слушаюсь, – сказал слуга и вышел из горницы в прихожую, а оттуда – во двор дома.

Небо серело на востоке. Немного оставалось до рассвета.

Глава одиннадцатая

Утро в Вифании

Первый час дня

Небо серело на востоке. И по мере того как серость расползалась, вытесняя темноту ночи, в одном месте над Иудейскими горами, над той самой горой, которая была похожа на спящего осла, темнота эта сгущалась, словно ее туда сгоняли. Сперва она была фиолетовой, затем края ее стали синеть. Синь эта, постепенно голубея, растекалась по небу, изгоняя серость. А фиолетовый центр сначала стал желтым, затем – оранжевым, а потом – красным. Оттого что на востоке из-за гор высунулась багряная кайма, на севере небо пожелтело, на юге позеленело, а на западе стало прозрачным и синим, словно в нем отразилось далекое море. Но всё это разноцветье вдруг сразу превратилось в голубизну, когда из-за восточных гор поползло вверх маленькое и пронзительно-красное солнце.

Оно едва успело отделиться от горного хребта, как его перечеркнуло длинное и тонкое черное облако.

У одного из деревенских домов, на улице, перед входом, стоял и смотрел на восход солнца уродливый человек с большой головой, у которой не было шеи. По лицу человека видно было, что всю ночь он не смыкал глаз, и от этого они еще больше таращились и выкатывались из глазниц.

– Зачем облако? – громко и раздраженно спросил Филипп, обращаясь не то к небу, не то к самому себе, так как, кроме него, на улице не было ни души.

Некоторое время постояв в нерешительности, Филипп отправился в сторону Виффагии. Но, миновав несколько деревенских жилищ, возле следующего дома остановился.

От своих соседей дом этот особенно отличался стеной. Она была длинной, что свидетельствовало о вместительности скрывавшегося за ней жилища, ровной и наново побеленной, что намекало на рачительность и аккуратность хозяев. В стене были широкие и массивные ворота и чуть в стороне от них – глухая калитка с металлическим кольцом, которым можно было постучать о металлическую пластину, если калитка была закрыта, а человек хотел оповестить хозяев о своем появлении.