Письма, телеграммы, надписи 1927-1936 - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Письмо я послал: приблизительно — через неделю после получения В[ашего] письма, по адресу; Владивосток.
Очень прошу Вас прислать Вашу новую книгу и, кстати, сообщить: как идет работа по сборнику, не нужны ли Вам деньги на авансы и прочее?
Загружен я — серьезно, но Вашу-то книгу прочитаю, для этого всегда найдется время.
Крепко жму руку.
А. Пешков
17. V. 30.
985
Е А. ЗОЛОТНИЦКОЙ
17 мая 1930, Сорренто.
Хорошо чувствую, как Вам тяжело, дорогая Е[катерина] А[лексеевна], и знаю, что слова утешения горю Вашему не помогут. Прекрасный человек и работник ушел от нас.
Впервые видел я Владимира Николаевича в 92 г., когда вы жили по Б. Покровке, кажется, в д[оме] Приклонского.
Сколько было прожито вместе с ним!
Последний раз встретил я его в Москве, в прошлом году. Поговорить как следует не удалось.
Уходят один за другим старые работники культуры, близка и моя очередь кончить работу. Идет на смену нам хорошая, крепкая молодежь. Ей, к счастью, не придется пережить все то, что мы переживали.
Крепко жму Вашу руку, старый друг!
Ваш А. Пешков
17. V. 30 г.
986
О. Д. ФОРШ
8 июня 1930, Сорренто.
Дорогая Ольга Дмитриевна —
значит: для «Наших д[остижений]» все-таки напишете? Я никогда не забуду столь чудесного поступка и тоже напишу Вам отличное, с рифмами, стихотворение, в котором изображена будет моя вечная любовь к Вам, — честное слово! У меня даже и рифмочки кое-какие есть, напр.:
О, Форш!
Вы — ерш!
Я — морж,
О, Форш!
а в заключение будет сказано:
И нас обоих, как телят,
В надзвездный мир переселят!
Что же касается до описания Вами меня в сумасшедшем романе, то — покорнейше благодарю! А читать его буду, когда он кончится. Я тоже предполагаю коснуться Вас моим талантливым пером в 13-ом томе знаменитого романа «Клим Самгин и Кº. Депо афоризмов и Максимов».
О Василии Буслаеве могу сообщить нижеследующее: в 97 году XIX-го века аз, многогрешный, соблазнен бых картинками художника Рябушкина и тотчас же начал сочинять «плачевную трагедию, полную милой веселости», как назвал свою «Жизнь Камбиза» Том Престон. (Сопутствующая мысль: какой я образованный, ах, какой образованный! И, наверное, буду велик, подобно Ивану Бунину.) Сочинял, и — Ваську начал у меня превышать, заслонять Потанюшка Хроменький, направляя ладью Васькиных мечтаний на скалы и мели внутренних противоречий. Васька в Иордань-реке купаться хочет, а Потаня, зная географию, говорит ему: «А текёт она, Ердань-река, а текёт она в море Мертвое». Мамёлфа Тимофеевна внушает Васе: «Люби воду текучую», окаянная Девка-Чернавка требует с него биологической дани, во сне ему снится обаятельная Дева-Вьюга, и вообще — получилась чертовщина. Бросил. Но, живя на Капрее, снова взялся за этот сюжет и многажды говорил о нем с Амф[итеатровым], — он фольклор знает, хотя — очень внешне. Не думайте, что я его в чем-то подозреваю, нет! Но он тоже соблазнился «сюжетом» и, на мой взгляд, обработал его очень поверхностно, хотя и путано. При чем тут Римлянин? Васькина трагедия — очень строга. Действуют в ней, кроме него, — Мать Мамёлфа, Чернавка, Потаня-скептик, Костя Валюжанин[?] — человек факта, и двоеглавый и даже треглавый Мужик Залешанин. Вот и все. И желаю Вам всего доброго, весьма удивительная человечина. И — куда Вам писать? […]
Будьте здоровы. Не забывайте древнего старика, на-днях публично проклятого газетой «Руль». Увы мне!
А. Пешков
8. VI. 30.
987
М. Ф. ЧУМАНДРИНУ
12 июня 1930, Сорренто.
Товарищ Чумандрин!
Прилагаю письмо Бадаеву. Сырцову писать не буду.
Дела у вас идут, повидимому, недурно, и перспективы — не плохие.
Пьесу писать — не имею времени, мне приходится работать на 3 журнала и особенно много — для «Литературной учебы».
Ваше указание на то, что журнал «тяжел и не актуален» — правильно, а указание на «академизм» его — не считаю правильным.
В том, что первые книжки журнала неудачны, вина лежит отчасти и на Вас, — Вы бы не убегали от дела, за которое взялись. Тот факт, что Вы нашли нужным организовать еще один журнал, вовсе не оправдывает Вашего отношения к «Лит. учебе». Если мы будем перескакивать от дела к делу — мы ни чорта не сделаем.
Упрек журналу в «академизме» и неправилен и мало понятен. Словом «академизм» — как и многими другими — у нас очень злоупотребляют; часто это делается потому, что понятие «академизм» не совсем ясно тому, кто с ним оперирует. Статьи по литературной технике нельзя назвать «академическими», это — статьи о ремесле, о работе над материалом. Руководство к работе над деревом, металлом — не может быть «академичным». Критиковать — очень легко, поэтому — не стоит особенно торопиться с критикой. А вот статьи идеологического характера — отчаянно плохи, и тут действительно портят дело «образованные юноши». Статьи этого рода должны писать зрелые и опытные теоретики, а не «юноши», которым еще надо учиться и которым слишком рано учить других.
Разногласия ваши очень сильно смущают меня. Весьма часто кажется, что все вы ищете друг в друге именно разногласия и что стремление к единогласию меньше интересует вас. Эту мысль внушает и личный, лицеприятный тон критики и ее грубость, и — всего более— ее многословие, лишенное ясности. Разногласия эти должны вносить — и, конечно, вносят — дезорганизацию в мышление молодежи. Удручающее впечатление вызывает бесконечная, мелочная схоластическая полемика всех со всеми, и мне кажется, что для этого бесплодного занятия выбран самый неудоб[ный] момент, — момент, когда социальная революция, перерождаясь в социалистическую, требует именно единства сил.
Впрочем, я, кажется, уже ворчал на эту тему в письме к Вам.
Пьесу написать — хочется, но пьеса—самая трудная форма словесного искусства и требует работы неизмеримо больше, чем роман. Возможно, что попробую, и, может быть, к осени напишу.
Письмо мое о «театре актеров» Вы поторопились опубликовать, для печати его следовало бы развить, детализировать,
Привет.
А. Пешков
12. VI. 30.
988
А. Е. БОГДАНОВИЧУ
16 июня 1930, Сорренто.
Спасибо, старый друг!
Посвящение—принимаю, очень тронут хорошей Вашей памятью обо мне. И уж разрешите оказать: всегда меня прельщала неуемность
