Письма, телеграммы, надписи 1927-1936 - Максим Горький

энергии Вашей, и — понимаете— рад я знать, что энергия эта не иссякла. Известно Вам, что я был и есть человекопоклонник, пребуду таковым до конца дней и что Человек для меня прежде всего организатор мира. Вот это самое качество организатора всегда восхищало и восхищает меня у Вас, сударь! Ну — ладно!

[…] Крепко жму руку,

А. Пешков

16. VI. 30.

989

Е. Н. ПЕРМИТИНУ

16 июня 1930, Сорренто.

Е. Н. Пермитину.

Вчера получил Вашу книгу, — спасибо!

С месяц тому назад мне прислала ее «Федерация», я прочитал ее, сделал кое-какие отметки, но этот экземпляр у меня взяли в Рим, и я не помню, что мне там у Вас не понравилось.

В общем же — книжка не плохая, затеяна интересно, и язык у Вас есть свой.

Впрочем — отзыва моего Вы не требуете, и это я так уж, по привычке написал и, пожалуй, себе говорю, а не Вам.

Второй том печатается в «Сиб[ирских] огнях»?

Интересно, как Вы кончите.

Жму руку.

А. Пешков

16. VI. 30.

990

А. П. ЧАПЫГИНУ

4 июля 1930, Сорренто.

Дорогой Алексей Павлович —

спасибо! Книжку получил, прочитал — очень интересная, и, как всегда у Вас, много своеобразного, неожиданного, что видит только Ваш хитрый и острый глаз. Кое-где почувствовал я некоторую небрежность языка, м. б., нарочито допущенную, но все же я прррротестую! К нам, старикашкам, молодежь присматривается ревниво, она у нас немножко учится, а потому — и т. д.

Рутенбургу я не могу быть полезен, ибо деньги мне посылают в «обрез», а — главное, я дал слово, что не буду тратить деньги, — т. е. валюту, — обменивая ее на червонцы. Вы знаете, что с валютой у нас — туговато.

Вторую Вашу книгу буду ждать с нетерпением. Хочется мне написать немножко и в «поучение юношам» о Вашей «жизни».

Крепко жму руку.

4. VII. 30.

991

Д. А. ЛУТОХИНУ

18 июля 1930, Сорренто.

Дорогой Далмат Александрович —

пишу я Вам редко потому, что вообще уделяю «переписке с друзьями» все меньше времени, — очень занят. Есть и другая причина: Ваш почерк. Одолеваю его с трудом, и многое в письмах Ваших остается непрочитанным. Стыдно сознаться в этом, но — 62 г. дают себя знать и, так как я пишу и читаю никогда не меньше 10 часов в сутки, — зрение слабеет. К тому же я — дальнозоркий.

«Графоманами» Вы поименовали моих корреспондентов — напрасно и обидно. Люди хотят учиться, а это — не плохо. Литераторами будут единицы, но десятки и сотни станут грамотнее. Это я говорю на основании длительного опыта и множества фактов. Люди, которые — со временем и в недалеком будущем — займутся моим архивом, увидят, что я — прав и не преувеличиваю Я очень хорошо помню, чего стоила мне моя «учеба», и было бы странно, если б я не пытался посильно облегчить молодым людям путь к «познанию действительности». Молодые люди все еще — старые люди, а действительность с бешеной скоростью обновляется, — окажем точнее: изменяется. Да не покажется Вам это парадоксом, но я уверен, что в истории человечества не было еще столь сокрушительного удара по психике человека, как — комбайн. Я видел, как мужики впервые знакомились с его работой, и я совершенно уверенно говорю: аэроплан, подводная лодка, радио и даже будущий полет на луну — все это пустяки в сравнении с трактором и комбайном. Какое дело мужику до завоевания воздуха? Он страшно на земле, он — головой в земле. И вот он видит, что можно освободиться от каторги крестьянства. Это поистине переворот, это — начало иного, более интенсивного горения мозга.

Я живу среди крестьян еще более диких, чем наши. Я вижу, как мало они имеют, как много им надо. Их не толкают в шею к новой жизни, им внушают идею необходимости бить французов. Это — очень несчастные люди, тем боле несчастные, что они только что — и с ужасом — начинают чувствовать это.

От литературы я как будто ушел в сторону. Но — как будто. На самом же деле для многих юношей «Пармская шартреза» — тоже комбайн. Вот оно что. Нет, надо учиться учить.

Крепко жму руку.

А. Пешков

18. VII. 30.

Sorrento.

992

Н. А. ЕМЕЛЬЯНОВОЙ

19 июля 1930, Сорренто.

Нине Емельяновой.

Вы хотите «серьезно заняться литературой» и спрашиваете: думаю ли я, что Вы можете это сделать?

Человек старый, я люблю ворчать и обязан указать, что вопрос Вы поставили неправильно; надо было спросить: есть ли у Вас способности к этой нелегкой и ответственной работе.

Судя по очерку «Дружная жизнь» — способности есть, и даже, кажется, хорошие. А судя по тону письма, думается, что человек Вы серьезный, скромный, но Вам необходимо кое-чему поучиться. Вы пишете: «я много бываю в казарме», было бы точнее, если б Вы сказали: часто, и определили время. Такие вот мелочи — не пустяки, поверьте мне! Язык должен быть прост и точен, это придает ему силу, рельефность, красочность. Очень советую Вам заняться теорией прозы и обогащением лексикона, т. е. накоплением слов.

«Дружную жизнь» я напечатаю в «Наших достижениях», — есть такой журнал. Само собою разумеется, Вы получите гонорар, а по печатному тексту увидите, какие исправления внесены в очерк Ваш.

Пришлите мне и очерки «Заманщина».

Не надо ли Вам каких-либо книг? Сообщите, вышлю.

Очень советую работать ежедневно понемногу, хотя бы напишете 5—10 строк, и то хорошо. Весьма рекомендую Вашему вниманию книгу рабкора Лаврухина «По следам героя», она Вам скажет много полезного.

Привет.

А. Пешков

19. VII. 30.

993

Ф. И. ШАЛЯПИНУ

9 августа 1930, Сорренто.

Второй раз пишу тебе, Федор Иванович; предыдущее письмо ты, должно быть, не получил, — только этим я могу объяснить твое молчание.

Писал я тебе о нелепости и постыдности твоего иска к Советской власти, а она, — что бы ни говорили негодяи, — власть наиболее разумных рабочих и крестьян, которые энергично и успешно ведут всю массу рабочего народа к строительству нового государства.

Я совершенно уверен, что дрянное это дело ты не сам выдумал, а тебе внушили его окружающие тебя паразиты, и все это они затеяли для того, чтоб окончательно закрыть пред тобою двери