Тысячеликая героиня: Женский архетип в мифологии и литературе - Мария Татар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Большинство литературных героинь в этой главе выживают за счет собственной сообразительности. Будучи любопытными от природы, они и сами воспринимаются в своих вымышленных мирах как любопытная диковинка. Они все могли бы стать почетными членами Общества справедливости, придуманного DC Comics, поскольку каждая из них выполняет собственную миссию, продиктованную ей прогрессивными идеями. От Джо Марч из «Маленьких женщин» Луизы Мэй Олкотт до Старр Картер из «Всей вашей ненависти» Энджи Томас, эти девочки (а большинство героинь, о которых я буду говорить, очень схожи) отправлялись в путешествия, которые, может, и не требовали от них покидать родной дом, но подвергали их испытаниям, требовавшим выйти из сферы домашней жизни. Феномен Чудо-женщины мы разберем в следующей главе. Но сейчас, пока мы будем рассматривать чудо-девочек, которые становились писательницами и детективами, важно помнить о том, что Чудо-женщина долгие десятилетия была буквально прикована к культурному миру девочек. Лишь ее экранное воплощение позволило ей в конце концов застолбить себе место в мире развлекательного искусства для взрослых. Возможно, она больше женщина дела, чем слова (хотя и слова тоже) и потому несколько отличается от многих других героинь, напротив, влюбленных в слова. Но всех девочек и женщин, о которых пойдет речь далее, объединяет черта, считающаяся главным женским недостатком с тех самых пор, как Ева поддалась соблазну в райском саду: любопытство.
Любопытство и его осуждение
Любопытство у нас в крови, и оно превращает нас в чудесные самообучающиеся машины – с самого рождения. В книге под названием «Любопытный – значит успешный» (2015) сценарист Брайан Грейзер объясняет свой профессиональный успех любопытством и напоминает о том, что Эйнштейн не видел у себя никаких особых талантов – он просто был «страсть как любопытен». «Любопытство рождается вместе с тобой, и неважно, сколько ударов будет ему нанесено, оно всегда остается рядом, готовое пробудиться», – говорит Грейзер своим читателям. Его книга предназначена для тех, кто хочет заняться самосовершенствованием, и автор обещает, что в награду за культивирование в себе любопытства они будут «владеть миром»{220}.
Окружающая нас современная культура утверждает, что ценит любопытство, поощряет его и даже проповедует отчаянную жажду информации. Но так было не всегда – и уж точно не в те времена, когда эта черта ассоциировалась со взрослыми женщинами, сексуальными авантюристками XIX столетия, которые практически единолично создали новый жанр – роман о супружеской измене, роман адюльтера. Показательно, что «Фортуната и Хасинта» (1887) Бенито Переса Гальдоса – это, пожалуй, единственный канонический роман о супружеской измене XIX в., где в роли изменника выступает мужчина{221}.
Это подтверждает и Симона де Бовуар: для женщины быть свободной значило быть неверной. Она пишет: «…только ложью и изменой она может доказать, что никому не принадлежит как вещь…». Французская мыслительница обнаружила, что к 1900 г. измена стала общей темой литературы: такие изменницы, как Анна Каренина Толстого, Эмма Бовари Флобера и Эффи Брист Фонтане, неизменно чувствуют себя пленницами своего брака и жаждут вырваться за пределы дома и семейной жизни{222}. А герои-мужчины этого времени и этого литературного жанра, напротив, сплошь отважные искатели приключений – отважные, бесстрашные, энергичные и умные. Вспомните всех этих путешественников, искателей и революционеров из таких романов, как «С Земли на Луну» Жюля Верна (1865), «Граф Монте-Кристо» Александра Дюма (1844), «Повесть о двух городах» Чарльза Диккенса (1859) или «Моби Дик» Германа Мелвилла (1851).
XIX в. подарил нам «роман адюльтера», но ознаменовался и расцветом другого жанра – «романа взросления». Именно этот жанр взяла на вооружение Луиза Мэй Олкотт, когда вознамерилась показать, что девочки обладают такой же, если не большей, творческой энергией, тягой к исследованию и социальной заинтересованностью, как и мальчики. Поскольку писать о смелых, целеустремленных женщинах было небезопасно, почему бы не прибегнуть к обходному маневру и не изобразить героических девочек со всем многообразием их забот и тревог, которые составляют более обширную социальную миссию? И кого же поставить во главу, как не Джо Марч – девочку, которая пытается проложить свой путь в этом мире через сочинительство?
Пишущие девочки, страстно борющиеся за достижение своих целей при помощи слов, состоят в близком литературном родстве с девочками-детективами, такими как Нэнси Дрю, которыми также движут любопытство и стремление к социальной справедливости. Как ни странно, в первой половине XX в. мир женских детективов переживал что-то вроде кризиса среднего возраста: в нем доминировали либо ловкие девушки-«сыщицы», либо проницательные старые девы (среди них мисс Климпсон писательницы Дороти Ли Сэйерс и мисс Марпл Агаты Кристи), наделенные всеми аллегорическими чертами Немезиды. Прежде чем мы обратимся к юным писательницам и «сыщицам», давайте разберем, какими были на протяжении веков взаимоотношения между женщинами и знанием, и вспомним некоторых библейских и мифологических женщин, которые хотели знать слишком много.
История английского слова curiosity («любопытство») сама по себе любопытна: на протяжении веков оно не раз резко меняло значение. «Оксфордский словарь английского языка» предваряет определение слова curious («любопытный») замечанием, что это понятие с давних пор обладало «многочисленными оттенками смысла». Учитывая, что любопытство стало характерной чертой определенного типа героини, имеет смысл рассмотреть эти разные значения. Одно из них, ныне устаревшее, сводится к следующему: «проявляющий заботу или старание, заботливый, прилежный, внимательный». А вот другое, существующее и теперь: «желающий увидеть или узнать; жаждущий научиться; пытливый, любознательный», – причем зачастую оно имеет слегка негативный оттенок.
Любопытство, кажется, всегда напрашивается на осуждение. «I loathe that low vice – curiosity» («Я презираю сей низкий порок – любопытство»)[5], – читаем у лорда Байрона в поэме «Дон Жуан» (1819). Это, конечно, было довольно иронично с его стороны, учитывая огласку, которую имели его эротические похождения, из-за чего одна любовница даже назвала его «безумным и дурным человеком, с которым опасно иметь дело»{223}. Столетие с лишним спустя французский социолог Мишель Фуко высказал свою мечту о «веке любопытства» и напомнил нам, что любопытство порождает «неравнодушие» и «заботу о том, что существует или могло бы существовать»{224}. Стоит взглянуть на этимологию этого слова, чтобы попытаться понять, почему любопытство стало восприниматься как черта одновременно ценная и конструктивная, но при этом сомнительная и опасная и почему мораль и религия постоянно меняют свое отношение к нему, оценивая его то со знаком плюс, то со знаком минус.
Для начала можно обратиться к мифу, записанному римским автором Гаем Юлием Гигином (род. в 64 г. до н. э.), который повествует о римской богине по имени Кура («Забота» или «Участие»), слепившей первого человека из глины (или земли – humus; этому слову родственны слова homo, то есть «человек», и humanus, что означает «человеческий»). Историю о Куре – сюжет, идущий вразрез с христианской традицией, в которой женщина играет роль второстепенного персонажа, в то время как мир творится Богом мужского рода, – взял на вооружение философ Мартин Хайдеггер. Хайдеггера особенно увлекло то, что Кура олицетворяла собой заботу в смысле «растворенности в мире», а также «преданности»{225}. Сегодня Кура забыта – как и значение «забота», «беспокойство», «участие» у слова curiosity: теперь оно воспринимается как устаревшее. Но это устаревшее значение выявляет парадокс, напоминая нам о том, что позитивная и созидательная забота может быстро обернуться излишне опекающей суетливостью и тревожной (или вызывающей тревогу) внимательностью. Стоит ли удивляться, что аллегорическое воплощение такой заботы – женщина?
В наши дни мы подразумеваем под словом curiosity («любопытство») именно «желание что-то узнать или чему-то научиться», но эту жажду, как отмечает «Оксфордский словарь английского языка», можно воспринимать по-разному: как «предосудительную», «нейтральную» или «хорошую». Обратите внимание: «хорошей» эта черта считается, если выражает стремление к знанию. Наше отношение к любопытству глубоко противоречиво: мы воспринимаем его и как назойливую зависимость, и как щедрую, искреннюю внимательность. Любопытство – проводник знания, но, как любое желание, оно может привести к чрезмерности и рискует превратиться в фаустовскую жажду знания, которую невозможно утолить. Подводя итог, можно
